Последний раз Вальтер видел Алоиза в феврале 45-го. Влекомый решительной матерью к поезду, уходившему в Кёнигсберг, он мелко трусил по людному перрону с нехитрыми пожитками за плечами. Тогда уже никто не сомневался в скором падении города. Гауляйтер покинул крепость, но его истеричный голос каждый день вырывался из радиоэфира с призывами стоять до конца. Мобилизованные в Фольксштурм отцы Вальтера и Алоиза не подавали о себе никаких известий. В тридцатитысячном воинском контингенте, оборонявшем крепость, начались брожения. Фронт приближался к городу. Вырваться из Кёнигсберга можно было единственным путём – морем с военной базы в Пиллау. Но простым людям добраться до моря было непросто. Гражданское население эвакуировали в последнюю очередь, когда промышленников и банкиров уже не было в городе, объятом паникой. Пустые, в спешке брошенные виллы знати величаво и грустно возвышались над зимним бушующим морем. С ранних лет Вальтер не решался приближаться к этим домам и лишь бросал боязливые взгляды в сторону неприступных имений. Теперь он мог сколько угодно бродить в заваленном снегом царстве рухнувшего благополучия. Во дворе, обнесённом искусным кованым забором, Вальтер кружил вокруг бронзовой скульптуры (мальчик с рыбой в руках) и вспоминал, что в этом саду известный архитектор любил читать Allgemeine Zeitung за чашкой кофе. Утром, когда Вальтер шёл в школу, к этому дому подкатывал чёрный глянцевый Mercedes, и седовласый господин заканчивал свой завтрак, откладывал газету и садился в машину, а шофёр, важно улыбаясь, закрывал за ним дверь.
За пять дней, проведённых в особняке, я стал привыкать к Вальтеру. Дом, таивший историю нескольких трагических жизней, медленно затягивал меня в свои временные глубины. Со слов Вальтера я мысленно рисовал, моделировал жизни его обитателей. Я представлял жеманного курортного фотографа, усадившего перед устрашающим объективом светловолосого стеснительного мальчика с дрожащими от волнения руками и сбившейся на бок бабочкой, я воображал на морском берегу несчастного ребёнка, пережившего смерть родных, я видел у самого моря его худую сутулую фигуру, насквозь продуваемую ветром.
Через неделю Вальтер уехал в Гамбург. Он обещал вернуться в июле. В первые дни моей самостоятельной жизни он звонил по два-три раза в день. Моя жизнь интересовала его в мельчайших подробностях. Он спрашивал, занимаюсь ли я живописью, хорошо ли переношу морской климат, не голоден ли я, не одиноко ли мне в чужом доме, просил звонить, если что-то в быту меня не устраивает. Моё сдержанное, порой безразличное отношение к его заботам, проявленным на вербальном уровне, ничуть не расстраивало его – перед моей матерью он чувствовал повышенную ответственность за меня и потому добросовестно выполнял свои новые обязанности.