, он с почтением относился к исполнителям, которые умели свинговать, и через его оркестр прошло большинство виднейших белых джазовых музыкантов того времени. Наконец, он был тем самым человеком, который побудил публику относиться к джазу как к серьезной музыке, а не как к развязной модной причуде. Тем, чем для рока была пластинка
Sgt. Pepper, для джаза стала уайтменовская
Rhapsody in Blue, которая заставила слушателей и критиков признать джаз искусством, вывела джаз в большой мир из стен забегаловок и танцевальных залов и приучила «серьезных» поклонников музыки считать его голосом настоящего времени. Дюк Эллингтон всегда говорил с подчеркнутым уважением о технических достижениях Уайтмена, и трудно оспорить тот факт, что его музыка способствовала преодолению расовых барьеров не меньше, нежели песни
The Beatles.
Есть и другие основания для сравнения. И в 1920-е, и в 1960-е гг. – в эру джаза и в эпоху рок-н-ролла – музыка служила маркером серьезных перемен. «Старое поколение… практически полностью разрушило мир, прежде чем передать его нам, – писал один юный автор. – Они вручают нам эту прохудившуюся, разбитую на куски, раскаленную докрасна, готовую взорваться штуковину; а потом удивляются тому, что мы не берем ее у них из рук с тем же выражением благопристойного церемонного энтузиазма, с которым когда-то они сами приняли ее»[18]. Это написано в 1920-е гг., но с тем же успехом может быть отнесено и к 1960-м. И именно тот факт, что музыка обеих эпох символизировала мечты и надежды новых поколений, и придал словам «джаз» и «рок» столь глубокое значение. Для многих и то и другое было – и остается – чем-то большим, нежели музыкальные стили. Это оказался новый язык, способный выражать эмоции и описывать проблемы, о которых другие типы музыки едва ли подозревали. Именно поэтому и джаз, и рок обрели столь преданных поклонников, именно поэтому они рассматриваются как стили, не просто отличные от той поп-музыки, которая им предшествовала и которая окружала их в годы становления, а как прямо враждебные ей.
В 1960-е гг. я был ребенком; мне и моим сверстникам даже музыка 1950-х казалась невообразимо старой. Один из старших товарищей взял меня как-то в начале 1970-х гг. на концерт Чака Берри[19], и я счел, что Чак, конечно, велик; но никому из моих ровесников и в голову бы не пришло завести пластинку Берри или Элвиса Пресли на вечеринке. Их уже тогда называли «старьем» (