- Настасья. Кухарка. - почесав затылок, буркнул дворецкий.
- Хорошо! Теперь - еда. И если в ближайшие пять минут на столе
не будет жареной свинины с хреном, я превращу этот дом в угольную
яму. А вас - в удобрение для роз, которые тут явно не растут.
Они засуетились, как марионетки, у которых внезапно дёрнули все
нитки сразу. Марфа побежала, подбирая полы фартука, будто спасаясь
от пожара. Матвей Семёныч засеменил за ней, бормоча что-то о
«недопустимом тоне». Григорий споткнулся о собственную тень и чуть
не уронил поднос с потёртым серебром.
Даже нянька, скрипя суставами, заковыляла к кухне, бормоча
молитвы и проклятия в адрес «нечисти, что барина мутила».
Я наблюдал, как пыль, поднятая их беготнёй, танцует в луче
света, пробившегося через дыру в шторах. Плюм, превратившийся на
этот раз в ворона, клюнул меня в ухо, словно напоминая:
«И на кой они нам? Давай лучше прогуляемся».
- Не торопись, морда. - усмехнулся я. - Сначала свинина. Потом -
мир.
Добравшись до кухни, я уселся за стол и принялся ждать. Спустя
пять минут все было готово. Завтрак оказался достойным великого
магистра Эйнара. Свиные отбивные, зажаренные до хрустящей корочки,
таяли на языке, как грехи на исповеди. Хрен - острый,
ядовито-зелёный - выедал мозги через ноздри, оставляя после себя
очищающий огонь. Идеально! Я чувствовал, как калории превращаются в
свинец в крови, готовый выстрелить в первого, кто посмеет прервать
эту трапезу.
Настасья, застывшая у буфета, напоминала перегретый самовар.
Лицо её пылало, будто её только что вынули из бани, а глаза
метались между мной и половником в её руках.
- Настасья, - я облизнул вилку, медленно, - вы выходите
замуж?
Она ахнула, словно я спросил, не хочет ли она сжечь храм.
Половник с грохотом шлёпнулся на пол, расплескав бордовый соус -
похожий на кровь, но пахнущий вишней.
- Я... что? - прошепелявила она, заламывая руки так, будто
пыталась выжать из них ответ.
- Шучу, - протянул я, ковыряя вилкой в мякоти мяса. - Но если
решите - я буду против. Такие руки, - я указал на её ладони,
испачканные мукой, - должны кормить только меня. Иначе сочту за
личное оскорбление.
Она покраснела, как маков цвет в летний день. Даже мочки ушей
стали напоминать перезревшие помидоры. Плюм, свернувшийся на столе
в виде котёнка-переростка, лениво потянулся к моей тарелке. Его
лапа, мягкая и когтистая, шлёпнула по луже соуса, разбрызгав капли
по скатерти.