наедине переговорим. – И так он это сказал, что
мы с маманей оба поёжились, а Хаген вовсе в шагоходе замер, ровно
мышь дохлая. – А вот перед Ильёй Коршуновым и перед матерью его
изволь извиниться прямо сейчас.
Княжна побледнела, снова покраснела,
побледнела... Пробормотала скороговоркой:
– Я прошу прощения...
Государь нахмурился. Показалось ли
мне, или в ангаре лампы потускнели? Не, не показалось...
– Изволь. Извиниться. Как
следует.
Воздух вокруг императора и магини,
кажется, аж загустел.
Губы у Белой Вьюги задрожали:
– Я... искренне прошу прощения за
свою глупую и недостойную выходку... Обещаю, что подобного больше
не повторится!
Уж не знаю, последнее она нам сказала
или государю, но дышать как будто стало легче.
Император кивнул, обернулся к
нам:
– Евдокия Максимовна, Илья
Алексеевич, я как старший родственник сей девицы и глава рода ещё
раз приношу вам наши глубочайшие извинения. Княжна Смолянинова вас
больше не побеспокоит. Надеюсь, извинения приняты?
Маманя покосилась на меня.
Кивнула:
– Конечно, ваше величество.
– В таком случае я даю вам четверть
часа, Евдокия Максимовна, чтобы вы могли пообщаться с сыном.
ВЫПЬЕМ, ХАГЕН! ГДЕ ЖЕ
КРУЖКА?
На этом Император и Белая Вьюга
исчезли, а маманя снова приникла к моей шкуре, плача и причитая
что-то невнятное. Только и можно было разобрать, что «Ильюшенька»
да «как же так», «а нам уж похоронка пришла». А я принюхался к её
седоватой макушке, и таким родным повеяло, домашним... Оборотился
обратно в человека, обнял её:
– Ну, не плачьте, не плачьте, маманя.
Жив. Всё хорошо.
Хаген торопливо спускался из
«Пантеры»:
– Чайник поставлю, фрайгерр Коршунов?
Успеем чаем вашу матушку напоить.
– Давай.
Маман утёрла глаза, всмотрелась в моё
лицо... Потом вдруг живо оглянулась:
– Как же вы тут? Железяки одни.
Холодно!
Я шлёпнул себя в лоб:
– Ах, я дурак! Возьмите-ка бушлат
мой, накиньте!
– А ты?!
– А у меня теперь с морозом особые
отношения, – усмехнулся я. – Да вот, полость меховая. Садитесь, да
сверху коленки вот так привернём. У нас-то брюки набивные,
пуховые.
– Ну, давай...
Матушка устроилась, взяла сухарик.
Вскоре подоспел и чаёк.
– Ты хоть расскажи мне, сынок, как
случилось-то?
Ах-х... пень горелый, не успел я
рассказ-то сочинить нестрашный. Пришлось на ходу приглаживать.
– Ох, чую, врёшь ведь, Ильюшка! –
проницательно покачала головой маманя и отхлебнула чайку. –
Страшнее было, поди?