Он услышал, как Таня подошла и встала рядом. Ее плечо почти
касалось его руки.
— Ты о чем, Коль? У тебя техникум. У меня работа. Мы же
планировали, что через год, когда ты закончишь учебу...
— Через год будет поздно, — тихо сказал он.
— Почему поздно?
Он не ответил. Что он мог сказать? «Потому что через два дня
меня заберут в армию, а через четыре месяца отправят в Чечню, где я
буду убивать и видеть, как убивают моих друзей, и это сломает меня,
сломает так, что я никогда не стану прежним, и ты уйдешь от меня, и
я проведу следующие сорок семь лет, вспоминая тебя и жалея о том,
чего не сделал и не сказал?»
— Коля, — Таня осторожно тронула его за локоть. — Что случилось?
Ты можешь рассказать мне. Что бы это ни было, мы справимся.
Что-то сломалось внутри. То ли от этой наивной веры, что можно
«справиться» с тем, с чем не справишься, то ли от непривычной
близости, от невозможности этого момента, от того, что ему было
шестьдесят четыре, а ей — девятнадцать, и между ними лежала
пропасть, которую не преодолеть.
Он резко развернулся и обнял её. Крепко. Слишком крепко. Прижал
к себе, уткнулся лицом в волосы. Сирень и что-то еще, что-то
неуловимо ее, Танино, запах, который он носил с собой все эти годы
как призрак, как воспоминание, как надежду.
— Коля, ты меня пугаешь, — пробормотала она ему в плечо.
— Прости, — он заставил себя ослабить хватку. — Просто... я так
сильно тебя люблю.
Эти слова. Он никогда не говорил их ей. В то время — в первый
раз — он не понимал, что чувствует. Не умел назвать это любовью.
Понял только потом, когда было поздно, когда лежал в госпитале с
осколками в бедре и читал её последнее письмо. «Я больше не могу
ждать, Коля. Прости меня, но я больше не могу».
Таня отстранилась, заглянула ему в лицо:
— Я тоже тебя люблю, глупый. Но ты правда меня пугаешь. Что на
тебя нашло?
Николай отпустил ее и отошел к столу. Ему нужно было
успокоиться, собраться. Решить, что делать дальше.
— Не знаю, — он взял пачку «Примы» и нервно вытащил сигарету. —
Странное настроение. Наверное, выспался плохо.
Таня, кажется, не поверила, но не стала настаивать. Она села на
край кровати, машинально расправляя складки сарафана.
— Так мы идем на рынок? Тебе нужны новые ботинки, помнишь? В
этих уже подошва отваливается.
Он помнил эти ботинки. Помнил, как стеснялся их. Растрескавшаяся
коричневая кожа, расходящиеся швы. Тогда это казалось важным. Его
нищета, его оторванность от нормальной жизни. Как смешно. Как
бессмысленно.