Рана постепенно заживала, но «ознакомительные» беседы следовали одна за другой, они могли бы вывести из себя хоть кого. Начинались и кончалась эти беседы неприкрытыми угрозами: повесим, расстреляем, сотрем в порошок. Дознаватели уверяли Хрусталева, что видят его насквозь, что никакой он не Луговой и не перебежчик, линию фронта перешел по заданию советской контрразведки, в байках, которые он так охотно рассказывает о себе, нет и капельки правды. Сколько же можно их слушать? Если в следующий раз не скажет правды, церемониться с ним больше не станут. Но ни грозные предупреждения, ни даже инсценировка расстрела у заранее выкопанной для него могилы не поколебали контрразведчика. Он твердил одно и то же, даже в те, казалось бы, последние в его жизни мгновения, когда на краю вырытой ямы гремели выстрелы. Стрелок у немцев сказался на редкость меткий, пули свистели у самого виска.
В конце концов легенда спасла Хрусталева. Созданный ею образ вполне соответствовал требованиям немцев, предъявляемым к перебежчикам. Им нужен был именно такой человек. От своих удрал, чтобы не попасть в цепкие лапы правосудия. Ведь было же за что упечь за решетку. И упекли бы. Словом, молодцом парень. Смелый. Решительный. Да и с виду приметен: широкоплеч, строен. Правда, в движениях несколько медлителен, словно все время сдерживает себя. И потом эта трубка с резным чубуком – с нею он не расстается даже в плену. А там, у себя в части, видимо, завел ее для отличия: дескать, солдаты дымят самокрутками, так называемыми «козьими ножками», а у него, штабного писаря, как-никак трубка. Знай, мол, наших, писарь – чуть ли не главная фигура в любом штабе. Он обычно в курсе всех дел, все умеет и может, им восхищается даже начальство, не обладающее, как правило, столь красивым, четким, каллиграфическим почерком. Последнее его качество привлекло к себе внимание и начальника прифронтовой команды абвера, майора фон Баркеля. Выслушав обстоятельную информацию своих помощников о результатах «ознакомительных бесед», Баркель решил встретиться с Луговым лично. Когда Павла ввели в его кабинет, на обширном письменном столе лежала пухлая синяя папка, хранившая записи многочисленных допросов. Ее тесемки были развязаны, стало быть, шеф уже покопался в ней.
– Луговой? – коротко спросил он, задержав на вошедшем свой пристальный взгляд.