К Ступеням вели Кнута.
Никто не стал кричать ему оскорбления
или насмехаться над ним, но и слов поддержки никто тоже не
высказал. Точно водная гладь после брошенного в неё камня, толпа
людей поволновалась, но вскорости успокоилась и обернулась полным
молчанием. В наступившей тишине было слышно, как звенят
кандалы.
Не было сомнений, что заковать Кнута
было идеей ярла. Придать тому вид опасного безумца, душегуба,
который при первой возможности набросился и растерзал бы каждого –
всё это очень похоже на его образ мысли. Когда же Кнут начал
восходить по ступеням, каждая из которых была выше предыдущей, при
том, что и первая была не сказать чтобы низкой, стала очевидна и
другая низость Торлейфа, сковавшего руки Кнута. Получивший
обвинение в убийстве, Кнут должен был возвыситься на девятую
ступень из двенадцати, что и обычному человеку было непросто, а
после двух недель в клети, на воде и хлебе, с несвободными руками –
даже представить кажется нелепым.
Но Кнут поднимался, с прямой спиной и
поднятой головой, во всяком случае, поначалу. После движения его
стали медленнее, голова опустилась, плечи поникли, и к пятой
ступени стало слышно, как звенья его цепи стали стукаться о камень,
а на шестой – его тяжёлое дыхание. На восьмой ступени он замер,
шатаясь точно больной или помешанный, и лишь чудо не позволило ему
свалиться вниз. Попроси он помощи в этот момент, никто бы не осудил
его, но Кнут был сложен из другого камня, и резким движением он не
столько забрался, сколько запрыгнул на девятую ступень, повернулся
к толпе, тяжело опираясь локтем о десятую, и крикнул голосом
сиплым, задушенным, но неизмеримо громким:
— Пришли судить сына Бъёрга? Поднять
его на Ступени?! Судите лучше Кнута, по прозванию Белый – он
поднялся сам!
Прямо посреди площади стоял Ингварр
Пешеход, и занимал он место троих человек разом, возвышаясь даже
над высокими. Ни одна лошадь не могла выдержать вес его тела, и
потому с юности ходил он исключительно пешим ходом – настолько был
он велик ростом и габаритами. И когда он поднял в воздух правый
кулак, все это видели.
— Добро! – крикнул он, не тая голоса,
и голосом этим можно было посрамить упавшие горы.
— Добро! – отозвались на другом краю
площади.
То тут, то там поднимали ворлинги
кулаки, и то тут, то там звучали одобрительные выкрики, все громче
и все увереннее. Невольно Риг почувствовал приятное, тёплое
самодовольство внутри себя – не всё ещё кончено, и они с братом ещё
могут посрамить этот нелепый суд.