— Полагаю, это должен быть укол в мою
сторону? Прошло три года, а ты все ещё почитаешь меня за
предателя?
— Ты знал, чего хотел мой отец и
говорил, держа руку на клятвенном камне и Всеотца призывая в
свидетели, что разделяешь его мечты. Ты говорил что и жизни не
пожалеешь, чтоб помочь этим мечтам осуществиться. Но сейчас ты все
ещё жив.
— Твой отец мечтал, чтобы у севера
были свои короны вместо цепей, и чтобы передавались они от отца к
сыну, как заведено у железных людей. Я, как и прежде, разделяю эту
мечту.
— Оно и видно.
— Тебе просто не по нраву, что сыном
в короне будешь не ты.
— Мне не по нраву, — сказал Риг
медленно, и так спокойно, как только мог. — Что люди нашего
будущего короля приходят ночью с оружием к моему дому. Мне не по
нраву, что достойный человек оказывается на суде, когда защищает
свою семью и своё имущество. И совсем не по нраву мне, что после
вынужден он искать справедливости в море, а не у того, кто назвал
себя правителем.
Они помолчали немного, глядя на
крохотную, почти неразличимую точку, что изредка мелькала среди
волн у самого горизонта. Торлейф нарушил молчание первым:
— Он не вернётся. Доплыть до берега
от самого горизонта, с тяжёлой цепью на шее ни одному человеку не
под силу, и ты сам это знаешь. Три версты, в холодной воде, это и
без цепи было бы сложным испытанием.
— Пять вёрст.
— Тем более. Кнут хороший пловец,
сильный и выносливый, но шансов у него нет никаких. Ему нужно было
одуматься ещё на Ступенях.
— Шансов, может, и нет, но у него
есть гордость.
Риг и сам точно не мог сказать,
почему сейчас защищает решение Кнута. Сам же его дураком последним
называл ещё совсем недавно, и Торлейф по сути лишь повторил те
слова. Сам Торлейф лишь усмехнулся.
— Гордость – быстрый яд для мужчины.
Не повторяй его ошибки, мальчик, хотя бы ради сестры, ведь кто-то
должен будет позаботиться о ней завтра.
— Она мертва, — сказал Риг и сделал
небольшую паузу, чтобы взять себя в руки. — Суровая зима, большая
часть нашего имущества отправилась в твой карман, мы голодали. Было
тяжело, и она не справилась.
Риг давно уже прознал истинную натуру
Торлейфа, но все же ожидал если и не раскаяния, то, по меньшей
мере, сочувствия, на худой конец удивления. Однако жадный боров
просто молчал, и на лице его не промелькнуло и тени.