– Это как? – Не выдержала Серафима.
– Вот так: одна рука, одна нога, половина головы.
– Полно, где это видано, что об одной руке да ноге. А нужду тоже половинкой справляют? – Хохотала Фиска.
– Уймись, бесстыжая. Они и на одной ноге передвигаются, но медленно, а одной рукой жертву и не удержишь. Вот и бродят голодные, злые, ищут половинку. А коль отыщут, беда.
– И кого же они ловят?
– Да всех, кто попадется. А пуще всех – безропотных. Медовыми они им кажутся, вроде сдобы сладкой.
– Бросайте свои байки, вон и ребятишек напугали, – Фиска, наконец, оторвалась от теста и полезла под стол к плачущему Семке, который поймал кошку и был за то сильно оцарапан.
– Ишь, дьявольское отродье, – вышвырнула мать на мороз несчастное животное.
Серафима склонилась над работой. Стежок к стежку, половинка к половинке, даже нечисти одной тяжко.
И ночами жаркими не уснуть Серафимушке. В груди будто птица, запертая в клетку каменную – трепещется, бьется, коготками царапает. Темно, смрадно, только лампадка в углу тлеет, мигает звездой далекой. Чудится, на печи бабка Агафья ворочается, мается от бессонницы, молитвы шепчет губами иссохшими. Второй год как схоронили Агафью, второй год и пожалеть Серафиму некому.
– Ох, бабонька, силушки ты своей не ведаешь, дремлет она. Ты не смотри, что тихая, буря в тебе до поры зреет. Любви и смирения проси, – приговаривала старая, поглаживая непослушные завитки, укрытые платком.
– Да вроде смирная я, бабушка, Сашенька мой которую ночь на гуляньях, а я и не ропщу.
– А ты ропщи, не держи в себе, не корми бурю-то. Да и не дело, от молодой жены на гулянья бегать.
Но молчала Сима, все думалось, что сама с изъяном, вон и в родительском доме попрекали, говорили: не девка – колода колодой. А и впрямь колода, другие бы слезы лили, а ей не плачется. Оттаивать стала, как Любушку к груди в первый раз приложила. Смотрела на глазки синие, носик горошинкой и улыбка не сходила с лица. Фиска все ворчала, мол, младенцем будто куклой играет, а дела стоят. Да что ей ворчанье домашних, что хмельная грубость мужа, когда ее Любушка уже и сидеть стала, а потом и ножки пробовать. Шатается, за лавку держится, а топает. И так радостно Симе, так весело, лошадкой скачет, дитя тешит. Только недолго радость длилась, за два дня сгорела в жару доченька. Тогда и слезы, что на век бабий отпущены, выплакала. На мужа, лежащего под святыми, обмытого после лютой драки, не хватило. Окаменела, отяжелела, лишний раз рта не раскроет ответить. Только глядя на Машеньку что-то отзывалось в груди, будто тень Любушки. Но скоро и тени этой не будет, не будет сказок, что сама себе сказывала про выросшую доченьку, про свадьбу ее да счастье семейное. Ничего – пустота каменная.