– Опять кружок? – спросил он у нас.
– Ага, – ответил Бельчагин.
Я что-то буркнул.
Стайничек обратил на меня свой дружеский взгляд. Ныне завуч, он меня помнил, он преподавал моему классу биологию, плюс еще географию, когда Жанна Александровна уходила рожать. Вдруг я вспомнил собственную реплику, когда-то сказанную Стайничеку.
– Талант должен быть выше морали. Нужно вознестись к цветному небу или спуститься в ад из мусора, если талант того потребует.
Стайничек в моих успехах никогда не сомневался. Он смотрел снисходительно на Жанну Александровну, которая тогда стояла рядом, и снисходительность эта, принимаемая женскими глазами, как только я сейчас понял, адресовывалась все же мне.
Шесть лет прошло… А у меня до сих пор ощущение такое, будто б это было лет сто назад.
– Ну, господа мои хорошие, – обратился к нам Стайничек, – я долго вам мешать не буду.
Он вошел, без стука, в кабинет. Мы с Бельчагиным остались возле двери.
– У тебя нет сердца, зато есть лишняя хромосома! – крикнула какая-та девчонка в коридоре. Мы с Бельчагиным на нее взглянули – она была рослая, красивая, явно старшеклассница. Юнака, которому она отводила сей нелестный комплимент, видно не было, но это и хорошо, я в это время думал, исполнилось ли ей восемнадцать, или она, как обычно, просто старше нужного выглядит.
– Ну, Марииин… – а дальше неразборчиво-самооправдательное бормотание от оскорбленного юнака. Уже хорошо, подумал я, – ее зовут Мариной.
В это время дверь восьмого кабинета открылась, задев меня по плечу, – показался Кривко-Гапонов, наш, так скажем, коллега по «кружку». Он повращал глазами, указывая куда-то вглубь кабинета, и сказал:
– Заходите. Это надолго.
Я сразу понял, что под этим «надолго» Гапонов – я буду сокращать его двойную фамилию – имел в виду философский диспут Стайничека и Ляндиниса, разверзавшийся Везувием посредь намыленной доски.
– …возможно, искусство – лишь обманчивая даль от биологии. Сексуальный, то есть движущий аспект искусства, незримо, а порой и зримо присутствует в работах, сотворенных искренне. Признанный ум или талант дает право высказывать то, что в устах недалеких или непризнанных прозвучит лишь очередной глупостью. Старость отходит от бескомпромиссной молодости в сторону понятийности и смирения. Молодость глупа в своих порывах, но безошибочна в миропознании. Молодости проще откопать «первичную логику вещей» в общественных и предрассудочных нагромождениях. И молодежная ненависть к существующему не более чем ненависть к неправильному, появляющаяся у молодости в отсутствие выработанных годами жизни смирения и понятийности пожилых.