Прилип к земле, будто вростаю в неё.
Старый валун под берёзой — мой последний рубеж. Нож в руке сам
дрожит — тот самый, с насечкой «Кабул-88». Коля подарил его мне в
ночь перед тем роковым выходом. Помню, в палатке вонь стояла — пот,
порох и тухлая тушёнка. А он ухмыляется, крутит клинок в свете
фонарика: «Держи, братишка. Теперь ты настоящий джигит!». Через
неделю я нёс его останки к вертолёту, а этот проклятый нож в моём
сапоге теплился, будто кусок его души…
Сверху хруст веток — обходят с
фланга. Старая рана на бедре, та самая, от осколка, вдруг ожила —
будто ржавый гвоздь в кость вбили. Весь лес замер, притаился. Снова
воспоминания! В висках стукнуло — и бац, перед глазами как кино
прокрутилось. Знаешь, эти старые плёнки, которые заедает?
Пыль. Её столько, что зубы скрипят.
Солнце в Афгане — не то что наше, понимаешь? Белое, злое, прямо
выжигает глаза. Я ползу, камни режут ладони, а в ушах ещё не
отзвенело от последнего подрыва. Поворачиваюсь — Коля лежит, руки
раскинул, как на кресте. Глаза открытые, а в них только небо
отражается — синее-синее, мёртвое. Ору ему: «Брат, ёп твою мать,
держись!» А он… Он уже не дышит. И в этот момент я понял страшную
вещь: когда человек уходит, тишина становится оглушительной. Как
будто все звуки мира разом выключили, и только в голове гудит эта…
эта пустота. Смерть — это не про остановившееся сердце. Это когда
ты остаёшься последним, кто помнит, как он смеялся над тупыми
анекдотами в казарме.
Дёрнулся всем телом — очнулся. Спина
мокрая, во рту вкус меди. Уши заложило, но сквозь шум слышу: где-то
далеко «грач» стрекочет. Вскочил, автомат ищу — а его нет, мы ж уже
тридцать лет как не… Ладно, чёрт. Рванул в чащу, ноги сами несут.
Знаю это место — ещё в девяностых тут старый НЗ нашли. Деревья тут
как стена из костей: стволы чёрные, ветки сплелись в решётку.
Идеально, чтобы спрятать тот бункер. Помню, как в девяносто шестом
наткнулся на него: ржавая дверь, внутри пахнет соляркой и
страхом.
Но сейчас… Пусто. Только гнилые
доски валяются. Хотел уже материться — как вдруг вижу: между сосен
мерцает. Сначала подумал — галлюцинация. Присмотрелся: овал, синий,
как экран у бабушкиного «Рубина». Внутри… Боже. Луга какие-то. Люди
в странных одеждах ходят. Знамя красное на здании вдалеке, как в
нашем прошлом Советском Союзе. И лица… Лица как у Коли. И у отца. И
у того мальчишки-душмана, которого пришлось пристрелить у
колодца.