Вечерами скромный особняк Шувалова вдруг становился огромным,
пустым и особенно неуютным. Притом, что слуг было немало, изредка
они сновали из комнаты в комнату по неведомым делам – одетые в
темное, говоря полушепотом и будто заранее готовые к трауру.
Шувалова в доме любили, полагали добрым и мягким хозяином…
А Кошкин вечерами входил к Платону
Алексеевичу с особенной осторожностью: чуть слышно приоткрывал
дверь и ей-Богу со страхом всматривался в неподвижное лицо на
подушке. Покуда тот слабо ни поворачивал голову, да живые синие
глаза не упирались в Кошкина строгим взглядом.
— Ты здесь еще, Степан Егорыч?.. -
замечал Шувалов хрипло да ворчливо, будто дождаться не мог, когда
тот уберется восвояси.
— Вы же сами просили не уезжать
покамест, - отозвался он. Привычно усаживался на диван в углу с
книгой или журналом.
Пусть ворчит. Услышь Кошкин от него
любезности, удивился бы больше. Главное, что жив пока – значит, не
сегодня.
О том, что станет делать да
чувствовать в тот вечер, когда Шувалов не встретит его строгим
взором, Кошкин старался не думать. Гнал прочь все мысли об этом.
Малодушно отдал бы хоть полжизни за то, чтоб в этот миг с Шуваловым
была бы племянница его, или кто другой… потому что Кошкин попросту
не знал, как себя вести, когда теряешь близких.
* * *
По долгу службы в полиции, в
уголовном сыске, Кошкин сталкивался со смертью не редко. И, хоть
знал за собой, что порою принимает чью-то раннюю и нелепую гибель
слишком близко к сердцу – все это были чужие малознакомые люди, как
ни крути. Родных же Кошкин не терял выходит что… с самой гибели
отца. Было это давно, Кошкину тогда едва сравнялось восемнадцать, и
смерть эта в прямом смысле перевернула все с ног на голову.
За год до того Кошкин успел сдать
экзамен на вольноопределяющегося[1],
отбыл год в пехоте армии, только что заслужил право поступить в
юнкерское училище. И казалось ему тогда, что все в его жизни
складывается лучшим образом: поступил бы еще тогда, в 1877 в
училище – а там и офицерский чин не за горами. Отец был им горд.
Запомнился он Кошкину немногословным, суровым, скупым на похвалу и
вечно ставящим службу и долг наперед всего прочего. Но сына он
любил, уж как умел. И – Кошкин точно это знал – был им горд. Это
грело в самые страшные минуты жизни да не давало пойти по кривой
дорожке: есть что на том свете, или нет – подвести отца Кошкине не
имел права.