Молодой послушник сзади стиснул кулаки. Его лицо озарилось
решимостью — он вдруг понял, что хочет быть таким же, как Мирак,
говорить так же, вести за собой так же. Это желание вспыхнуло в
нём, как факел в ночи.
— Передайте им не просто умения, а тот огонь, что сами вынесли
из этой ночи, ту веру, что вознесла нас над хаосом. Пусть они
смотрят на вас и видят не просто воинов, а маяки, что освещают путь
через тьму, — голос Мирака звенел, наполняя их сердца светом.
Вокун встретилась взглядом с Накрином, и в её глазах мелькнула
искренняя благодарность — не только Мираку, но и всем, кто стоял
рядом в ту ночь. Она ощутила, как её любовь к клану, к этому
лидеру, стала глубже, почти осязаемой.
Накрин кивнул, едва заметно, но с такой силой, что это движение
могло бы сдвинуть гору. Он чувствовал, как слова Мирака вливаются в
него, укрепляя веру в себя и в того, кто стоял перед ним.
— Вы — мой оплот, моя гордость, и пока вы стоите, клан Инумаки
будет жить в веках, — Мирак сделал паузу. Его взгляд обнял их всех,
словно плащ, сотканный из тепла и стали.
Молодой послушник сзади выдохнул, его грудь вздымалась от
переполнявших чувств. Он готов был броситься вперёд, обнять Мирака,
кричать о своей преданности, но вместо этого стоял, впитывая каждое
слово, как жаждущий — воду.
— С вами я вижу будущее, где мы не просто выживаем, а правим —
не страхом, а силой духа, которую вы явили миру, — завершил Мирак.
Тишина, что воцарилась следом, была живой, пульсирующей, сотканной
из их общего дыхания, их любви, их готовности следовать за ним до
конца времён.
Он замолчал, давая словам осесть в их сердцах, а затем, с
лёгкой, почти мальчишеской усмешкой, добавил:
— А я пойду есть чёрную икру, — Мирак выдохнул это тихо, про
себя, и его голос, всё ещё окрашенный усмешкой, растворился в
воздухе. Он смотрел на послушников, чьи лица пылали воодушевлением,
словно в них зажгли неугасаемые факелы. Они покидали дом: кто-то
опирался на потёртые костыли, кто-то шёл с перевязанными ранами,
ткань которых всё ещё хранила тёмные пятна крови. Но каждый их шаг
был твёрд, а глаза сияли такой преданностью, что казалось — они
готовы броситься за ним в огонь и тьму.
Когда он повернулся к столу, где слуги уже расставили изысканные
яства — серебряные подносы с чёрной икрой, поблескивающей, точно
тёмные жемчужины, ломти свежего хлеба и чаши с дымящимся бульоном —
его встретили взгляды близких. Акано, с тонкими пальцами, всё ещё
сжимавшими край рукава, смотрела с тихим изумлением. Томоэ
приоткрыла рот, словно хотела что-то сказать, но слова замерли на
полпути. Громче всех молчала Мэй Мэй — её серебристые волосы слегка
растрепались, а привычный хитрый прищур сменился взглядом, полным
неподдельного потрясения.