Вердикт: непригоден к гражданской интеграции.
Я не спорил. Что-то внутри меня уже умерло, и даже не оставило
гниющего тела.
Мне предложили выбор:
— стереть память до момента мобилизации и начать новую жизнь:
гражданский статус, ремесло, жильё в жилом блоке; — или быть
отправленным в дальние регионы Империи, на каторгу. Без куполов.
Без прав. Без обратного пути.
Я выбрал боль. Я выбрал грязь. Я выбрал лагеря, где даже воздух
стонет под ветром. Потому что память — это всё, что у меня
осталось. И если я забуду их… тогда я ничто.
Я не хотел жить. Я хотел помнить.
Десять лет в лагерях особо не всплывали в этих моментах. Они
текли, как гной из раны — без цвета, без счета. Смерти не
считались. Кто-то умирал от голода — медленно, с пустыми глазами.
Кто-то — от заражения после раны, полученной при обвале. Кто-то —
просто во сне. От изнеможения. Мы называли это "затихнуть".
Но я жил. Я продолжал. Каждый день просыпался с мыслью, что моя
Империя, та, за которую я резал, горел, ломал, — бросила мою семью.
Их не спасли. Их даже не попытались спасти. И это было моим
топливом.
Я помнил запах маминых волос, когда она гладила мне плечо,
провожая на плац. Чёрный чай, который отец делал по утрам — слишком
крепкий, с металлическим привкусом, как будто вода шла прямиком из
труб с оборонного завода. Помнил, как Алиса, сестра, прятала в мою
сумку куклу — "на удачу, чтобы ты не забыл, кто ты".
Я вспоминал это в дождь. Вдруг. Когда стоял под открытым небом,
пропитанный кислотной влагой, которая разъедала кожу. Или когда
чистил ржавую арматуру, чтобы её можно было сдать в центральную
точку. Или когда делил на троих плесневелый брикет.
Иногда я слышал, как кто-то зовёт меня по имени. Но этого не
могло быть. Меня никто не знал. Имя я оставил там — в штабах, в
казармах, на чёрных картах. Здесь я был просто номером. Тенью.
Живым куском прошлого.
И всё же я жил. Потому что в голове звучало одно: "Ты должен
помнить. Пока ты помнишь — они живут."
И в этот момент перед глазами вспыхнуло что-то резкое. Как будто
мир мигнул. Воздух стал плотнее. Пространство — тяжелее. Внутри
головы, как при ударе тока, пронеслось ощущение прорезающейся
вспышки — не яркой, но глубокой, будто кто-то изнутри развернул мои
зрачки вовнутрь.
Перед глазами открылось меню. Не экран — не проекция — оно
просто