— В полном,
воевода! — отозвался тот, выпрямившись и поглаживая окладистую
рыжую бороду.
— Тогда
открывайте врата, — распорядился я. — Думаю, нам с воеводой
Ракитиным есть о чём поговорить с глазу на глаз.
***
Время
перевалило за полдень, когда мы с Русланом Варламовичем сидели в
предбаннике моей личной бани, расположенной за домом. Пару часов
назад банная печь полыхала жаром, наполняя помещение душистым
ароматом берёзовых веников, и мы хорошенько попарились, обсудив в
процессе все недоразумения. Теперь, раскрасневшиеся и
умиротворённые, мы потягивали клюквенную настойку из запотевших
рюмок. Напиток приятно обжигал горло и растекался теплом по груди.
Мы закусывали свежими огурцами, хрустящими и пахнущими укропом,
малосольными груздями и ломтями сала, истекающего белым
жиром.
За окном
слышались приглушённые голоса дружинников, размещавших людей
Ракитина на постой, и далёкие удары топора — Угрюм никогда не
спал.
Сидя
напротив меня, завёрнутый в простыню, Руслан выглядел совсем юным,
несмотря на свои двадцать четыре года и пышные гусарские усы.
Светлые волосы, спутанные и влажные после бани, обрамляли его
простоватое, но честное лицо. Без кафтана он больше напоминал
крестьянского парня, чем отпрыска знатного рода. Пожалуй, лишь
обильная русая растительность на груди добавляла ему
мужественности. Мои же мысли то и дело возвращались к его
импульсивному решению атаковать наши укрепления — отважному, но
безнадёжному, как атака сокола на каменную крепость.
— Значит,
говоришь, уже три года здесь? — поинтересовался я, разливая ещё
настойки по рюмкам, — багровая жидкость струилась с мелодичным
бульканьем, наполняя воздух ароматом кислой клюквы.
— Ага, —
кивнул Ракитин, громко хрустя огурцом. Сок брызнул на его
подбородок, и он размашисто вытер его тыльной стороной ладони. —
Отец меня в Пограничье фактически сослал. Сказал: «Иди туда, где
такие горячие головы нужны». Ну, я и пошёл. А что было делать?
Сидеть во Владимире, клянчить деньги у родителей? Тьфу! — он
выразительно плюнул.
На его лице
мелькнула тень. Несмотря на внешнюю простоватость, в нём читалась
застарелая обида, которую он носил в себе годами. То же чувство я
узнавал во многих молодых воинах за свою долгую жизнь —
непризнанность, жажда доказать свою значимость.
— Всегда
хотел сделать что-то своё, понимаешь? — продолжил он, жадно
отхлёбывая и вытирая усы большим пальцем. — Не прозябать как отец,
не служить мелким чиновником, разбирая бумажки. Ох, и ненавидел я
эти бумажки в детстве! Отец приходил домой и жаловался, всё время
жаловался… Но сам ничего не делал, чтобы жизнь изменить.