Эти пасмурные мысли заставили меня открыть глаза. Нужно было вставать и что-то делать. Опираясь бледными, трясущимися, тощими руками о спинку сложенного диванчика, и хрустя коленными суставами, я, наконец-то встал. Встал посреди комнаты и задумался, никак не вспоминая своих предыдущих желаний. Как же это давило на мозг. Вспомнил… Курить!
Нащупав в тёмном коридоре свой бушлат, я со второй попытки продел руку в рукав. Всё это делалось на автомате. Теперь предстояло обуться. Происходит данное действие в полумраке, поскольку напрочь отсутствует желание включать освещение. Резко появившийся луч света вмиг ослепил бы меня, и это бы жутко меня нервировало, поэтому еслиб кто-то сейчас включил за меня свет в коридоре – я б его убил. Обув растоптанные ботинки, я нащупал дверную ручку. В подъезде был такой же полумрак, как и в прихожей. Громкое эхо от шуршания моей обуви по керамической плитке времён СССР, которой устилали полы в подъездах всех домов того времени, доносилось по всем этажам. От непривычного прилива свежего воздуха, у меня запершило в горле, и я вынужден был прокашляться. На мой кашель открылась соседняя дверь и выглянула запухшая рожа Гриши. В густой бороде сверкнули золотые зубы.
– Ну что, Мишаня, нормально вчера посидели? Сегодня повторяем…
– Не вопрос. Только было бы за что посидеть.
– А вот за этим я к тебе и собрался идти. Халтура подвернулась, забыл тебе вчера сказать, так что празднуем!
– Халтура-то халтурой, ты мне закурить дай! И тогда уже можешь рассказывать. Я пока дымка едкого не вдохну – уши закладывает, ничего слушать не могу.
Красное лицо молдаванина смутилось и из бороды резко донеслось:
– Я вот сам думаю, где бы стрельнуть. Надеялся – у тебя осталось.
– Откуда? Мы ж вчера с тобой всё и сожгли вечером.
Гриша почесал мясистой, с почерневшими от грязи и сигарет без фильтра ногтями, рукой густую бороду и стал припоминать вчерашний вечер. Затем опустил чёрные глаза в пол и стал что-то бормотать себе под нос. Его чёрная, с прожилками седины, борода забавно шевелилась от его шёпота. Затем, резко подняв взгляд на меня, он с недовольством вскрикнул: «Вот какого хера ты не оставляешь сигарет на утро?»
После этих слов мне захотелось прописать этому виноградарю в его заросшее поддувало. Но я с долей любопытства ожидал продолжения монолога. Вместо этого он развернулся обратно в дверной проём. Медленно, но с большим усилием сдёрнул с вешалки свой тулуп, попутно зацепив ещё несколько курток, которые с шелестом, словно листья, упали на пол. Григорий сквозь зубы проворчал несколько матерных выражений, попутно нагибаясь и поднимая упавшую одежду. Подобрав с пола ветровку, он роняет тулуп и уже чётко и выразительно произносит красноречивое выражение, которое принято высказывать во время войны и родов. Я постарался скрыть насмешку и, вертевшиеся на языке расистские высказывания, превозносящие русскую нацию над жителями солнечной западной страны. Наконец, натянув на запылённую байковую рубашку в клетку свою телогрейку, он запер дверь и проследовал мимо меня к лестнице, спускаясь в низ. Я продолжал смотреть на него с недоумением. Он повернулся ко мне и крикнул: «Ну что встал? Пошли во двор!». Мне не сразу стало понятно, что он от меня хочет, и я слепо последовал за ним, создавая шуршание резиновой подошвы о ступеньки и крепко держась за поручни. Пока вышел из подъезда, Гриша уже занял место на скамейке, где обычно заседают наблюдательные старухи, которые приветливо здороваются с соседями, после чего любят обсудить все легенды и мифы, касающиеся прошедшей персоны. И их ничуть не смущает то, что предмет обсуждения никогда лично не общался с ними, и все истории о нём – не более чем надпись на заборе. При всём этом они никак не могут уследить, что твориться у них перед носом, и что творят их родные.