Грузовик и легковушка сгорели дотла.
На маленькой красной машинке оплавились алюминиевые литые диски, а
цвет теперь вряд ли угадали бы даже криминалисты. От старого
доктора осталась пара фарфоровых коронок и две титановых спицы,
которые он носил в правой ноге как память об увлечении горными
лыжами в молодости. Давным-давно ушедшей.
Люди шёпотом говорили, что его Бог
прибрал на небо живым, целиком, потому и хоронить было нечего.
Сперва пришли запахи. Сырой земли,
острый смоляной, горький дегтярный. И старой выгребной ямы,
засыпанной свежей травой. Подуло еле уловимым ветерком, что пах
дымком и конским потом, и ароматы сортира почти пропали. Почти.
В голове крутились будто два сна
одновременно, так бывает, когда уже вроде как пора просыпаться, но
ни один из них отпускать не хочет, и смешиваются между собой разные
слои прошлого, явь с вымыслом, встречаются те, кто никогда не видел
друг друга на самом деле, разговоры какие-то ведут. А ты смотришь,
словно со стороны, безучастно.
Вот только в моём случае участие
было, причём вполне себе активное. Вот роженица, исходящая кровью,
которой я зажимаю артерию на шее. Вот ребёнок, родившийся «в
рубашке». Хотя, мамочка-то, пожалуй, тоже везучей оказалась, даже
очень. Не то, что я.
А вторая сцена, что воспринималась
столь же ярко и живо, была странной.
Я видел со стороны самого себя, как
в старой песне Градского: «может, я это, только моложе». Этот я
лежал на земляном полу какой-то клетушки с бревенчатыми стенами и
без окон. Вокруг стояли на той же самой земле два парня, грязные и
заросшие, старшему, крепкому и высокому, лет двадцать, младшему
меньше пятнадцати, наверное. Хотя, оба тощие, немытые, можно было
легко ошибиться в любую сторону. По лицу младшего катились слёзы,
оставляя светлые полосы на серых щеках.
— Не реви, Глебка. Не гневи Богов, -
произнёс старший.
— Да как же это, Ромаха? Рогатиной,
как бугая на бойне! Изяслав, паскуда, даже боя не дал! -
захлёбываясь, отвечал младший.
— А ну уймись! Помнишь, в сече
батьку и железо не брало, и булат миновал? И сейчас спасётся он,
верь моему слову, - говорил он уверенно, твёрдо. Но мне было много
лет, и я чувствовал, что сам он вряд ли верил в то, что
говорил.
— А вдруг у отца от железа да булата
наговор есть, а от древа нету? - ещё горше зарыдал младший.