— Есть нож? - голос чем-то на мой
был похож.
— Откуда, бать? До креста ж
обобрали, гады, - отозвался растерянно старший. А младший
восторженно хлопал глазами, перестав рыдать.
Я провёл ладонью по груди и нащупал
ниже и правее раны распятие. Никогда не носил его, поэтому,
наверное, и потянулся сразу к непривычному ощущению. Ворот рубахи
был разорван почти до пупа, поэтому с извлечением находки проблем
не возникло. На цепи из неожиданно крупных и грубых звеньев
обнаружился кулон размером с куриное яйцо, может, чуть меньше,
странной формы: четыре лепестка, будто у листа клевера. Только
толстый какой-то, почти сантиметровый. Рядом на простой, но крепкой
верёвочке висел какой-то не то кисет, не то кошель, маленький, не
крупнее того странного кулона. Привычного медного распятия, мысль о
котором резанула после слов старшего, Романа, не было.
— Покажите кресты ваши, - а вот
теперь голоса я вовсе не узнал. Не то молчал долго, не то ещё по
какой-то причине звук получился глухим, шелестящим, вовсе не
похожим на речь живого человека.
Парни, сперва было отшатнувшись,
словно заговорило с ними бревно или лавка у забора, подскочили
обратно, почти синхронно запустив руки под рубахи. У старшего
нашёлся похожий на мой кулон, тоже толстый, явно сложенный из двух
половин. У Глеба, смотревшего на меня, как на чудо, как на Куранты
на Спасской башне, увиденные впервые, на шнурке висела странная
штуковина — не то широкая подкова, не то полумесяц рогами вниз.
Судя по тускловатому блеску, еле уловимому в потёмках, вещица была
золотая. Мягкий металл, может, и сгодится.
— Дай, - я протянул руку.
Младший притянул к губам шнурок,
перегрыз его, поймал в ладонь упавшую подвеску и протянул мне.
Видимо, крепкая нитка была, раз на шее рвать не стал. Я
присмотрелся к кулону.
— Лунница, - подсказал голос внутри.
- Старая, движения небесных светил отмечены на ней. В какую пору
жито сеять, в какую жать. А у нас с Ромахой - мощевики, в них земля
родная.
Жито — это, кажется, зерно? Рожь или
пшеница? Мама называла белый хлеб ситным, это я помню. Про житный
только пару раз от неё слышал, сама пекла по осени, из ржаной и
пшеничной муки, когда заканчивали молотить. И краюху всегда велела
отнести на поле, с которого зерно брали. Говорила, что нужно
уважить «житеня», житного деда. Мы с братом маленькие думали, что
это кто-то вроде домового или лешего, только в полях. Надо же,
полных семь десятков лет с лишком не вспоминалось, а тут как само в
памяти всплыло.