– Как вас зовут? – спросила через плечо девушка, и он снова повернулся к ней.
– Майкл. Майкл Кортни.
– Мишель Кортни, – попробовала произнести она и добавила: – А я мадмуазель Сантэн де Тири.
– Enchantй, mademoiselle[12]. – Майкл помолчал, чтобы подготовить очередной перл на своем вымученном школьном французском. – Сантэн[13] – необычное имя, – сказал он и почувствовал, как она напряглась под его рукой. Он торопливо поправился: – Исключительное имя.
Неожиданно он пожалел, что недостаточно внимательно относился к урокам французского: из-за потрясения ему приходилось сосредоточиваться, чтобы следить за последующим быстрым объяснением.
– Я родилась через минуту после полуночи в первый день 1900 года. Значит, ей семнадцать лет и три месяца, она на самом пороге превращения в женщину.
Тут он вспомнил, что его собственной матери едва исполнилось семнадцать, когда он родился. Эта мысль так подбодрила его, что он сделал еще один глоток из фляжки Эндрю.
– Вы моя спасительница!
Он не шутил, но прозвучало это так глупо, что он приготовился услышать в ответ насмешливый хохот. Но она с серьезным видом кивнула. Его чувства к ней соответствовали собственным быстро возникающим чувствам Сантэн.
Когда-то ее любимцем, кроме жеребца Нюажа[14], был тощий бродячий щенок, которого она нашла в канаве, окровавленным и дрожащим. Сантэн вылечила его, заботилась о нем и любила, но месяц спустя щенок погиб под колесами армейского грузовика, направлявшегося на фронт. Эта смерть оставила в душе Сантэн глубокую пустоту. Майкл был худ, в обгорелой грязной одежде и, казалось, умирал с голоду; она чувствовала, что кроме телесных ран он страдал и от ран душевных. В его удивительно чистых голубых глазах чудилось глубокое страдание; он дрожал – так же, как когда-то ее щенок.
– Да, – решительно сказала она, – я позабочусь о вас.
* * *
Шато, если смотреть на него с земли, оказался гораздо больше, чем виделся с воздуха, и намного уродливее. Большая часть окон выбита и заколочена досками. Стены изрешечены осколками, лужайки – в воронках от снарядов: прошлой осенью имение оказалось в пределах досягаемости немецкой артиллерии, прежде чем союзникам удалось снова оттеснить немцев за гряду.
Большой дом казался печальным и заброшенным, и Сантэн извинилась.
– Наших работников забрали в армию, большинство женщин с детьми бежало в Париж или Амьен. Нас всего трое.