— Надеюсь, он тебя понял.
— Надеюсь, он не ответит. Боже… И на
той стене тоже?
— Он везде, Джат. Посвети туда.
Видишь?
— Омерзительно.
— Выглядит так, точно его
распотрошили, свили из него пряжу и теперь собираются вязать.
— Замолчи.
Геалах усмехнулся. Но по блеску его
глаз, Маан видел, что тот сам испытывает неистовое отвращение.
Если сперва Маан не мог понять, где
находится тот, кого когда-то называли господин Тцуки, то теперь он
не мог найти, где в этой комнате найдется хотя бы двадцать
квадратных сантиметров без него.
Тцуки занимал всю комнату целиком,
безо всякого преувеличения. Стены вздувались его венами, которые,
подобно набухшим слизким шлангам, едва заметно вибрировали, что-то
перекачивая.
Его плоть вросла в камень, слившись с
ним, как мох, и выступала на поверхности буро-розовой рыхлой
мякотью. С потолка свисали сталактиты, когда-то прежде, видимо,
бывшие кишечником — вишневые и белесые переплетения.
Маан не мог определить, где в этом
анатомическом театре, когда-то бывшем человеком, находятся органы,
и есть ли они вообще; но в углах комнаты, в свете фонаря можно было
разглядеть огромные бугры дрожащего мяса, которые, по всей
видимости, разрастались, увеличиваясь в объеме.
Были ли они жизненно важной частью
Гнильца или подобием раковой опухоли, Маан не знал, но подумал, что
растет ублюдок весьма быстро.
Если за десять-двенадцать недель
обычный человек может занять собой столько пространства… Что же
будет через полгода?
Вероятно, контролируемая Гнилью
проклятая плоть разрастется, заняв весь свободный
объем. И что тогда? Рост прекратится? Или — Маан поморщился — оно
начнет выдавливать себя через оконные и дверные проемы,
распространяясь все дальше и дальше?
Человек-холодец, человек-месиво…
— Вон его голова, — Геалах посветил
фонариком в дальний угол.
Направив туда свой, Маан убедился в
том, что Геалах прав. То, что сперва казалось ему нагромождением
бугров живого мяса, скрывало в себе то, что прежде было головой
господина Тцуки.
Она вросла в камень на высоте
полутора метров над полом, и являла собой подобие картины Босха,
сочетающее уродство, фарс и гротеск. Точно кто-то отделил голову от
туловища и прикрепил в таком жутком положении, заставив ее висеть
на стене, подобно голове оленя на щите с трофеями.
Волос на ней практически не осталось,
а черты, когда-то бывшие вполне человеческими, неузнаваемо
исказились — точно наплыли друг на друга под действием какой-то
чудовищной, напирающей изнутри силы.