— После войны сюда вернулся, — продолжил он, немного
успокоившись. — Землю восстанавливали, хозяйство поднимали. Тяжело
было, но справились. Я в кузнице работал, потом в леспромхозе, как
нога шалить начала. — Он постучал по своему правому колену. —
Осколок там сидит, напоминает о войне. Теперь вот на пенсии.
— А совхоз как? — спросил я, переводя разговор. — Хорошее
хозяйство?
— Серединка на половинку, — философски ответил Егорыч. — Бывало
хуже, бывало лучше. Громов мужик толковый, хозяин. Но связан по
рукам и ногам планами сверху да инструкциями. Попробуй тут
развернись! А народ у нас работящий, земля богатая, только
вот...
Он многозначительно замолчал, затянувшись папиросой.
— Только что? — подтолкнул я.
— Порядка настоящего нет, — тихо, почти шепотом ответил старик.
— Не как при Сталине. Тогда строго было, но ясно - вот цель, вот
средства, а кто не хочет работать - на лесоповал. А сейчас все
размыто. Планы есть, а стимулу нет. Отчетность важнее реальных дел
стала.
Егорыч говорил без страха, словно привык высказывать вслух то, о
чем другие предпочитали молчать. Возможно, фронтовое прошлое давало
ему такую привилегию.
— А руководство районное какое? — продолжал я осторожные
расспросы.
— Климов, первый секретарь, мужик неплохой, но слабоват
характером, — Егорыч понизил голос до шепота. — А вот Лаптев,
второй секретарь, тот еще прохиндей. Все на место Климова метит,
интриги плетет. Но рановато о высоком политесе говорить, ты сначала
обживись, осмотрись...
Старик поднялся, разминая больную ногу.
— Печку-то сегодня растопишь? Сыро здесь, а тебе после контузии
твоей лишняя простуда ни к чему.
— Обязательно, — кивнул я. — Спасибо за беседу, Иван
Егорович.
— Какой я тебе Иван Егорович? — фыркнул старик. — Говорю же,
Егорыч я. Заходи вечерком чай пить, если управишься с уборкой.
Самовар поставлю. Заодно и расскажу, что тут к чему в «Заре»
нашей.
Старик направился к выходу, но у двери остановился:
— Да, и не забудь, воду из колодца набрать лучше засветло.
Ночами тут темень непроглядная, хоть глаз выколи.
С этими словами он вышел, оставив меня одного в тишине дома,
нарушаемой только тиканьем вновь заведенных мной ходиков и шорохом
майского ветра за окном.
Я подошел к окну, проводил взглядом удаляющуюся фигуру старика.
Егорыч шел, прихрамывая, но держался прямо, с достоинством
человека, повидавшего столько, что уже ничто не могло сломить его
дух.