― Павел Андреевич, с днём рождения вас!
Водитель мобиля Геннадий поздравил меня с гораздо большей
охотой, чем Софья.
― Уже двадцать пять лет. Помню, как возил вас ещё младенцем
вместе с отцом. Правда совсем на другом мобиле. То был не такой
быстрый, как нынешний и заводился очень долго.
Он на несколько мгновений поник и задумался.
― Не хватает мне его Сиятельства, Андрея Илларионовича. Какой же
был замечательный, добрый и справедливый человек.
Гене было уже за пятьдесят лет. Округлое лицо, усы, лёгкая
седина. Улыбался Терентьев искренне и заразительно.
Да вот только зубы уже совсем плохи были. Парочки не хватало, а
те, что оставались на месте, обрели жёлто-коричневый оттенок.
― Спасибо, Ген, за поздравления, ― сухо сказал я, ― давай-ка к
Константину Ивановичу Бенуа. На мануфактуру.
― Это я всегда готов! ― внезапно оживился он.
Мобиль тронулся, а я устроился поудобнее на кожаном диване, что
уже порядком истёрся. Мимо начали мелькать дома, имения, фонари и
люди, спешащие на работу.
Улочки столицы оживились, кроны деревьев, обласканные утренним
солнцем, едва покачивались на ветру.
― Письмишко-то уже получили, Павел Андреич? ― с улыбкой спросил
Гена.
У меня аж сердце ёкнуло, когда я это услышал.
― Какое письмишко, Ген? ― решил уточнить я на всякий случай.
― Ну как какое? Такое, что все Евграфовы получают на
двадцатипятилетие. Помню, когда отец ваш получил, нарадоваться
никак не мог. Он, кстати, тоже тогда был в долгах, как и вы сейчас.
Но выкрутился. Как раз после письма.
Я даже не знал, что меня смущает больше. То, что Гена знал про
письмо, то, что он был в курсе, что я в долгах или то, что Софья
промолчала обо всём этом, хотя я уверен, она тоже знала.
― Лишнего себе позволяешь, Ген, ― буркнул я себе под нос,
намекая на долги.
― Прощения просим, ваш Сиятельство, Павел Андреич, я могила,
больше ни слова, ― встрепенулся и запереживал добродушный Гена.
Я сделал паузу, чтобы всё переосмыслить, но не получалось. В
голове царил настоящий хаос.
― Ты же про бордовое письмо? ― не выдержал я.
― Уж про цвет не знаю, ― вновь улыбнулся и оживился мой шофёр, ―
но отец ваш в тот же день пулей в центр города полетел, ― он
нахмурился, ― Дайте-ка вспомнить. То ли на Столешников, то ли
Сивцев…
― Сретенский бульвар? ― выпаливаю я.
― Точно, точно! Да, кажется он, ― обрадовался Гена, ― Его тогда
отвозил другой шофёр. Терентий его звали. Терентий Геннадьевич.
Потешно, правда? Я Геннадий Терентьев, а он Терентий
Геннадьевич.