От копья не обережет, а от злого
слова, да от дурного глаза – в самый раз.
Ох и тяжкие дни впереди будут, боюсь
я, как бы мне в рубашке той обережной вовсе жить не пришлось… лет
десять подряд.
А и ничего!
Одолеем мы эту нечисть! И не таких
видали, а и тех бивали! И этих побьем!
А предчувствия… еще б отличить их от
страха давнего! Когда-то меня так венчали, свободы лишали, мужу
ненавистному отдавали, сейчас со стороны смотреть на это буду, а
все одно – тошно мне, противно, гадко!
И выбора нет.
Кричать, что неладно во дворце,
бежать куда-то… безумной сочтут, еще и запрут, свяжут, бессмысленно
это! Только одно я могу сделать – рядом с Боренькой оставаться, и
его оберегать, даже ценой жизни своей. Так и сделаю.
***
- Венчается раб Божий Федор рабе
Божьей Аксинье…
Густой голос дьякона наполнял храм,
гудел, переливался меж стен, и казалось – тесно ему тут! Вырваться
бы, всю площадь накрыть, всю Ладогу, загреметь вслед за звоном
колокольным на свободе!
Присутствующие, впрочем, не
возражали.
Царица Любава слезинки вытирала.
Сын любимый женится, счастье-то
какое! Наконец!
Варвара Раенская всхлипывала, то ли
за компанию, то ли просто так, от голоса громкого много у кого
слезы наворачивались, уши аж разрывало. Боярыня Пронская слезы
вытирала. Свадьба царевичева – событие какое, о нем вся Ладога
говорит. А она в приглашенных, да не где-нибудь там, на улице
выхода молодых ждет, она в Соборе стоит, среди родных и близких!
Это ж честь какая!
Боярыня Заболоцкая не плакала, и
невестка ее тоже ровно статуй стояла – бывают же такие бабы
бесчувственные. А вот на щеках Устиньи Заболоцкой присутствующие
хорошо слезинки разглядели. Да тут-то и понятно все, упустила
жениха такого, дурища, ревет, небось, от зависти да обиды
лютой!
Устя и правда плакала.
Не от зависти, нет, вспоминала она
свое венчание, и как капли воска со свечи ей на кожу скатывались,
обжигали люто, потом рука месяц болела. Федор и не заметил
даже.
Это ей больно было, не ему, но тогда
она даже рада была этой боли. Душа сильнее болит, телесная боль ей
помогала с ума не сойти, а может, и не помогала толком…
Сейчас у Устиньи тоже душа за сестру
болела, и не было ни свечи, чтобы обжечь, ни клинка, чтобы ранить,
ничего ее не отвлекало от переживаний, и оттого вдвойне тошно было,
сами слезы текли, от злости и бессилия.