Никольский грозно посмотрел на меня, а следом на своего заместителя, помощника и лучшего друга в одном лице. Личный пёсик, который не против попрыгать на задних лапках перед хозяином.
— Ром, оставь-ка нас наедине.
Холодов быстро сбежал, оставив меня тет-а-тет с гневным отцом. Уж я-то как никто в этой компании знал этого мужчину, который величал себя моим отцом. Из меня пытались слепить копию, хоть и во внешности были похожи: глаза, каштановый цвет волос, даже телосложение. Вот только вышел один нюанс: характер достался мамин. Точнее мамина доброта чаще побеждала отцовскую жестокость.
— Отец, — откашлялся, когда он сощурив глаза, приподнял ладонь.
— Ты женишься на Шевченко. Ты даже себе представить не можешь, какие деньги стоят на кону, сын! — на моё удивление единственный мой родитель более чем спокойно сообщил мне ошеломляющую новость.
— Я не могу. Меня от неё тошнит, отец! — а вот я не выдержал и сорвался с места. У окна уже было не так уютно.
Даже понятия не имел, как сообщить отцу, что моя затея с помолвкой была ужасным и неправильным решением. Полина милая, но злобная стерва, вечно липнущая ко мне. Двадцатипятилетняя деваха, которая надеется запрыгнуть на шишку к самому Никольскому. Надо ей предложить другого Никольского. Ну да, отец стар, но явно же ещё стоит. А от меня пусть отстанут. Средние века какие-то, честное слово.
— Тошнит? — фыркнул мужчина передо мной. Альберт Степанович скинул пиджак с плеч, ослабил галстук. — Ты думаешь, что я хочу идти таким путём? — поджал он губы, и я понял, что сейчас меня знатно пропесочат. — Ты мой единственный сын, Платон. Ты сам связался с этой Полиной! А теперь уже не отвертеться, потому что сделка на носу! Ты не можешь так подставить всех нас!
— Отец. Не могу. Не люблю я её, хоть девочек вызывай, — на выдохе выпалил, шагнув к нему.
Хотел оправдаться, но он поднял ладонь, крутанул ей и указал пальцем на кресло возле стола. Плюхнувшись, начал волноваться, что сейчас меня поимеет родной отец. Прямо здесь и сейчас. Единственного сына!
— Я тоже был когда-то молод, Платон. И мы творили похуже вещи, — начал тихо и спокойно говорить мужчина, покрутив бокал с водой в руке. — Но об этом никто не знал. Всё происходило за закрытыми дверями. Я любил твою мать. Привыкли, возможно, за много лет, — усмехнулся ядовито он. — Спи с кем хочешь. Хоть весь город поимей. Но у меня лишь одна просьба, — и мне снова стало не по себе. Тревожно, твою мать, как-то. — Если Шевченко-старший прознает, что ты не умеешь держать достоинство в штанах, то я тебе его сам вырву. Ты понял?