И тут же, словно наложение кадров, возникает другое
воспоминание, здешнее. Вот он, Алексей Воронцов, стоит перед
зеркалом в парадной форме. Его руки — бледные, изящные, с длинными
пальцами — никогда не держали ничего тяжелее эфеса дуэльной рапиры
или пера. Для него сила — это не в понимании, как что-то устроено,
а в мистическом "даре", в потоке, который он не может ни понять, ни
проанализировать, а только почувствовать. Он бьётся головой о
стену, пытаясь силой воли и гордостью выдавить из себя то, что не
получается.
Картинка меняется. Я, прошлый, еду в старом, дребезжащем
автобусе после тяжёлой смены. Вокруг чужие, усталые лица. Я ни от
кого не завишу. Моя фамилия — просто набор букв. Она ничего не
значит. Я — человек, ценность которого определяется тем, что он
умеет делать своими руками и головой.
И снова наложение. Алексей идёт по широкому коридору Академии.
Мимо проходят другие студенты. Они кланяются ему, кто-то с
уважением, кто-то с заискивающей улыбкой, кто-то с плохо скрытой
насмешкой. "Княжич Воронцов". Эта фамилия здесь — и благословение,
и проклятие. Она открывает двери, но и накладывает немыслимый груз
ответственности. Каждый его шаг оценивается. Каждый провал — это не
просто неудача, это пятно на репутации древнего рода.
Два мира. Два подхода. Логика против магии. Человек-практик
против аристократа по рождению.
И я — где-то посередине. С разумом рабочего, привыкшего
разбирать проблемы на части, запертый в теле, которое должно
творить магию интуитивно.
Лёжа на кровати, я вдруг почувствовал странное разделение. Мысли
были моими, привыкшими анализировать и искать причину. Но тело...
тело помнило другое. Когда я думал о слове "плетение", мой разум
видел пустоту, а вот пальцы... пальцы на руках едва заметно
подрагивали, словно вспоминали какие-то забытые движения. В глубине
сознания, на самой границе чужих воспоминаний, таилось не знание, а
ощущение. Ощущение того, как энергия, тот самый "эфир", должна течь
по жилам, собираться в кончиках пальцев и формировать узор.
Это было похоже на фантомную боль в ампутированной конечности. Я
не знал, как это делать, но какая-то часть меня чувствовала, как
это должно быть. И это открытие, это слабое, едва уловимое
ощущение, было первой искоркой надежды в беспросветном мраке.