«Я могу ее не отпустить. Имею полное право и… Нужно ее отпустить. Выставить прочь. Сегодня же».
Мария вздрагивает, едва не подпрыгивает от оглушительного грохота.
Будто само небо взбунтовалась вместе с нутром. На плечи падает стена воды, как из ушата окатили. Маша испуганно взвизгивает, ежась.
Дождь холодный, больно хлещет по плечам, в миг намочив всю одежду. Небо, почерневшее за секунды, плавится яркой вспышкой молнии. Тяжелое покрывало туч разрывает на клочья бело-желтым разрядом электричества. А кажется, что внутри меня вот так все расползается на ошметки от мысли, что сегодня она уедет. И все.
Опомнившись, хватаю намокшие, холодные пальцы и тяну за собой к недостроенному срубу.
– Бежим, ну!
И так ладно, так правильно ощущается ее узкая ладонь в моей натруженной, наверняка шершавой и мозолистой от каждодневных физических работ руке, что неожиданно для себя самого смеюсь, отплевываясь, от текущих по роже капель дождя. Дикий, гортанный звук заглушается раскатом грома.
– Скорее! – до нитки промокли уже. Крыльцо-то недостроенное – только ноги ломать. Подхватываю ее, растерянно остановившуюся у преграды, за талию. Мокрая ткань холодит руки. Опускаю на высокий настил небольшой террасы, а разжать пальцы не могу. Только смотрю, как ходит ходуном от бега ее грудь, облепленная тонкой тряпицей платья и хоть ты режь – не могу себя заставить отвести взгляд. По навесу гулко бьет дождь, а в ушах в такт пульсирует кровь, перекрывая другие звуки. Так и заталкиваю Марью в проем открытой двери, заставляя пятиться и держа за изгиб бедра. Пнув ногой дверь, слышу, как стучит о косяк, закрывая нас в темном срубе. Вспышка молнии через незанавешенные еще окна ярким отсветом блестит в полумраке на промокшей, вздыбленной груди.
“Не бойся, приставать не стану”, – вдруг тихо шелестит где-то глубоко под ватой накрывшего меня дурмана. С тяжелым вздохом разжимаю руки, отступая назад, огибаю ее по дуге.
«Ну что ты молчишь, Мария! Осади меня. Что ты как зачарованная?! Что воля, что неволя все одно?»
Я злюсь на себя, что не могу сдерживаться с ней рядом перенося и на нее отголоски раздражения. Всего себя теряю: и волю, и выдержку и мозги последние.
На сколоченном мною же стуле сиротливо висит брошенная поутру рубаха.
– Вот переоденься, мокрая ж вся до трусов, – а в голове ярко себе тут же представляю ладный зад, обтянутый тонким кружевом. Наверняка же не с единорогами трусы у нее. Пальцы сильней сжимают ткань рубахи: – Моя это. Беру с собой всегда, чтоб переодеться после работы. Не чучелом же назад идти детей пугать? – зачем ей ненужная эта информация?