― У машины через пять минут, ― сообщает Федька, когда толпа расходится, и я тупо киваю.
Надо уходить, но ноги, что б их, не идут. Стою у дерева будто к земле пригвожденный. И кажется, если уйду, навсегда лишусь чего―то важного.
Уже собираюсь отвернуться, как замечаю хрупкую фигуру в светло―бежевом пальто. Она наклоняется и медленно кладёт на могилу несколько свежих веток. Замираю, узнавая те самые белые лилии и вскидываю взгляд в тот же момент, когда она поворачивается.
Сердце заходится в бешеной гонке, а в голову бьет с такой силой, что перед глазами плывёт.
Какого…
Я блядь не обознался. Не мог просто. Я ЕЁ из миллиона других узнаю, потому что только ОНА вызывает внутри гребаный геошторм. Только от НЕЁ из закрытой вены кровь фонтаном хлещет.
Она издевается?
На кой черт она здесь?
Моей ненависти хватает секунды, чтобы прорваться. Настигаю Гладкову в два шага и хватаю за руку ещё до того, как кто―то это замечает. Психованная взвизгивает, но мне удаётся незаметно отвести её в тень.
― Какого хрена ты здесь забыла?
Вскидывает на меня свои большие невинные (да серьезно?) глазища. А я сильнее сжимаю её руку до синяков и хруста. Вижу, что ей больно, но поделать ничего не могу. Я этой болью готов упиваться. Она как запредельная доза морфина ― унимает ― благодаря чему моё сердце всё ещё стучит.
― Я…
― Вон пошла, ― шиплю, обрывая.
Её голос наглухо рвёт перепонки. Не хочу её, суку, слушать. Не хочу эти причины долбанные, эти оправдания. Не хочу. Я просто хочу, чтобы она ушла и больше никогда не появлялась в моей жизни снова.
Ни―блядь―когда.
Отпускаю девчонку прежде, чем она отвечает. Почти швыряю и молю, чтобы послушала. Чтобы молча ушла сейчас и не злила ещё больше. Чтобы по глазам моим поняла ― зверя во мне будить опасно.
― Я не к тебе пришла, ― цедит, а я понимаю, что ума в её голове с годами стало только меньше.
― Не смей здесь больше появляться, ― делаю вторую попытку достучаться. ― Никогда.
― Тебя спросить забыла, ― бросает, и я не выдерживаю, вжимаю её в дерево.
― Ты никто ей.
― Я человек! И у меня есть сердце!
― Ни хрена у тебя нет, ― почти кричу, снова.
И это уже переходит долбанную грань.
Трясёт, как я её ненавижу.
И за этот спектакль ― здесь, на маминых похоронах ― особенно.
Сопротивляюсь, но всё равно представляю, как смыкаю пальцы вокруг её тонкой шеи, как душу, а она будто выброшенная на берег рыба ловит ртом спасительный воздух. И просит, умоляет меня остановиться.