― Отпусти, ― шипит маленькая дрянь, вцепляясь в куртку пальцами. И как только ослабляю хватку, отталкивает.
― Антон! ― знакомый голос долбит мощнее атомного взрыва. ― Что ты творишь, ради Бога?
― А тебя тоже здесь быть не должно, ― зло сплёвываю в землю, ― скажи спасибо, что не вышвырнул с церемонии.
Осматривает Гладкову так тщательно, будто боится, что фарфоровую поцарапали.
― У тебя нет такого права.
― Ты никто, чтобы заикаться о моих правах.
― Я твой отец.
― Мой отец умер! Я его вместе с матерью похоронил в том гребаном гробу! ― ору, хотя дал себе слово держаться.
Не реагировать. Не показывать слабость.
Она бы этого не хотела.
― Слушай… ну злись на меня, сколько хочешь. ― выдаёт, когда мелкая уходит к машине. ― Кричи. Обвиняй. Я пойму. Но Соня… она ведь ребёнком была, как и ты.
― Невинным, да? ― усмехаюсь, потому что либо так, либо кулаком по роже. На ещё не остывшей могиле матери выбираю первое. Лишь из―за неё. ― Только вот яблоко от яблони, как известно.
― Антон, не говори слов, о которых потом будешь сожалеть.
― Да я только об одном сожалею. Что до всего этого дерьма довёл. Если бы меньше себя жалел, она бы… ― сглатываю, выдыхая через сгоревшие легкие.
― Ты не виноват.
― Да. Виноват ты. Это из―за тебя она заболела.
― Сынок…
― Не―а, не смей меня так называть, ― я на грани, и это факт, ― и не приходи сюда больше, ясно? И эти твои чтобы тоже заявляться не смели. Увижу ― прибью.
― Антон! ― слова врезаются в спину, бьют, как из пулемета. А я несусь к машине, чтобы ― не знаю ― спрятаться?
― Тох… ― слова Градского теряются в звуке ревущего мотора.
Сцепление. Газ. Ручник. Сцепление. Тачка срывается с места, оставляя на асфальте жар от шин. И ощущение, что не только на нем.
― Тох, что?
― Он пришёл на похороны, Федь. Он блядь на них пришёл! С ней.
― С Лизой? ― стискиваю зубы, давая ему понять: не с ней. Если бы с ней, я не знаю, что бы тогда было. Я бы просто не вывез…
Стискиваю пальцами руль и вжимаю педаль сильнее. Гоню как ошалелый. Хотя сто раз обещал матери не гнать. Но имеет ли это значение теперь?
― Слушай, я понимаю, что ты бесишься. ― всё ещё, да. ― Но он ведь твой отец. Они пятнадцать лет в браке прожили, Тох.
― А потом он взял и всё просрал, ― цежу, и слушаю Градского только потому, что он мой друг с трёх лет. Только поэтому. Любому другому уже давно бы челюсть проломил.