«Возможно, такие исходы и случились, а у меня просто не осталось
воспоминаний... кроме полной и беспроглядной тьмы. Об этом думать
не хотелось, но тьма и мерзкие твари ассоциировались с одной
госпожой — Намирой. Её я пока и виню в том, что оказался в этом
теле. Если это её влияние, то это может быть страшнее пыток у
Молага Бала. А ведь шаманки вечно молятся кому-то конкретному».
Что делать, окажись это правдой? А я и не знаю. Но местные боги
были лишь частью проблемы. Главной же оставалась моя повседневная
жизнь.
Честно говоря, существование слепым фалмером было... ужасающим и
тяжёлым. Особенно горько осознавать, что некогда они были
величественными снежными эльфами, правившими Скайримом ещё в
Меретическую эру. Мощные маги, решавшие свои проблемы с помощью
чар, и мастера магии холода.
Грустно было думать, что эти существа со временем превратились в
то, кем я являюсь сейчас. Снежные эльфы не были непобедимы и вели
войны с нордами, другими обитателями Скайрима. Разбирать причины
тех конфликтов и их оправданность я не собирался — время тогда не
знало гуманизма.
Важно, что фалмеры бежали под землю, к двемерам. Те приняли
гордый народ, но с подлым условием: питаться ядовитыми грибами, от
которых эльфы слепли, слабели и деградировали.
Со стороны сложно судить, были ли действия двемеров оправданы,
ибо по мне, буквально ощутившем всю прелесть такой политики — это
поступок мразей и подонков. Не просто забирать у целого народа
зрения, а обрекать всю цивилизацию на крах, и их потомков на
существование в такой форме, нужно быть нереальной мразью.
Но история, которую я знал, вела к тому, что ослепшие и
ослабевшие фалмеры бросили им вызов. Под землёй Скайрима
разгорелась война, о которой никто на поверхности не ведал. Слепой
народ отчаянно сражался, пока однажды враги не исчезли, оставив
пустые залы с автоматонами и никаких следов.
Проиграв нордам, ослепнув и не сумев отомстить двемерам своими
руками, фалмеры остались с тем немногим, что у них было, и
продолжили выживать. Привыкать к кромешной тьме и слепоте было
мучительно, и столько же времени заняла адаптация к новым органам
восприятия: носу, улавливавшему тончайшие запахи, и ушам, ловившим
далёкие звуки — сужу уже по себе.
Сначала я приходил в ужас от клокочущих звуков сородичей и
топота множества лапок местных «питомцев» — гигантских жуков и
пауков. Когда меня брали на руки и трясли, сердце сжималось. Когда
в рот пихали еду, я отказывался есть. Но, когда шок прошёл, стало
ясно, что за мной ухаживают, следят, чтобы с телом ничего не
случилось. Не родители — голоса и кряхтение смотрительниц всегда
были разными, но я насчитал пятерых, заботившихся о нас, детях.