Я моргнул. Он что, со мной разговаривает? Я попытался что-то
промычать, но кислородная маска мешала.
— А, ты ж не видишь меня, — вдруг проговорил он. — Ну и ладно.
Сам потом узнаю.
Мужик снова уткнулся в телефон, а я лежал и пытался осознать
происходящее. Я что, сошел с ума? Это галлюцинация? Побочный эффект
от наркоза?
Он просидел так еще около часа. Смотрел какой-то матч и громко
орал, комментировал проходящих мимо медсестер, пару раз даже
пытался заговорить со мной, но каждый раз словно опоминался и снова
продолжал заниматься своими делами. Я просто лежал и молча наблюдал
за этим театром абсурда.
Потом мужик вдруг встал, потянулся так, что, казалось, хрустнули
кости, и подошел к моей кровати. Он наклонился, и я почувствовал
резкий запах табака и чего-то сладкого, похожего на дешевый
парфюм.
— Ладно, док, я пошел, — сказал мужик. — Дела, сам понимаешь. Не
кисни тут. А то превратишься в овощ. Хотя… — он оглядел меня с ног
до головы, — ты и так уже почти огурец. Зеленый вон.
Он подмигнул мне, развернулся и, насвистывая какой-то веселый
мотивчик, вышел из палаты, даже не попытавшись поднять брошенный им
пакет от чипсов.
Что это, черт возьми, было?
Следующий день принес облегчение. Физическое. Меня наконец-то
отключили от аппарата ИВЛ. Сначала на час, потом на два, а к обеду,
убедившись, что я справляюсь сам, убрали окончательно. Ощущение,
когда ты можешь дышать полной грудью, непередаваемо. Даже если
каждый вдох отзывается тупой болью в ребрах. Дренаж все еще торчал
из моего бока, напоминая о хрупкости бытия, но это была уже мелочь.
Главное — я дышал сам.
Солнечный луч, пробившийся сквозь жалюзи, нарисовал на белой
стене золотистую полоску. В палате было тихо. Никаких татуированных
мужиков с чипсами. Кажется, вчерашний визит был всего лишь плодом
моего воспаленного, напичканного лекарствами воображения. Слава
всем богам. А то я уже начал всерьез опасаться за свою психику.
Я осторожно, шипя от боли, попробовал приподняться на локтях.
Получилось. Мир качнулся, но устоял.
Я сел на кровати, свесив ноги. Голова закружилась, но это было
терпимо. Я осмотрел себя. На груди — аккуратная повязка. Сбоку,
там, где был дренаж, — еще одна. В руке торчал катетер.
Я сделал несколько глубоких вдохов. Больно. Но с каждым разом
боль становилась чуть менее острой, уступая место упрямому желанию
двигаться. Жить. Я врач. Я знаю, что движение — это жизнь. Даже
если это движение причиняет боль. Застой — это пневмония, тромбы и
пролежни. Так что, хочешь не хочешь, а шевелиться надо.