Теперь и у Раски коленки подломились, уселась с размаху рядом с Любавой, но слезы не уронила: дядьку Ждана ненавидела крепенько: и взгляд его липкий, и голос пропитой, и руки волосатые, и то, как часто тянулся к ней, а послед и злобился, что гонит от себя. С того и побежала из дому, бросив накопленное и припрятанное добришко.
– Вот что, Любава, уходить надо, – Раска опамятовала скоро. – На леднике* много чего осталось. Без снеди далече не уйдем. Забрать надо.
– А то я дурей тебя, – сплюнула свекровь. – Жита* много, репа есть, рыби сушеной пяток вязанок. В веси хлеба не пекли нынче*, пряники есть*.
Помолчали обое, глядя в разные стороны. Через малый миг Любава зашептала:
– Выдашь меня?
– Не выдам, – Раска сморщилась. – Ты меня от дядьки Ждана оборонила, убежать дала. Не ты бы его порешила, так я сама. Тебя не виню, пусть боги светлые рассудят. Ты чего тут-то копошишься?
– Чего, чего, – Любава в разум вошла, утерла грязные щеки рукавом. – Копай, дурища. Ждан под приступками горшкок зарыл. Сколь там не ведаю, но чую, немало. Нас в черном теле держал, а сам все в кубышку. О прошлом лете, помнишь, уходил он на десяток дён? Чую, оттуда и вернулся с серебром. Может, убил кого, может пограбил, с того и деньгу хоронил, не тратил. Раска, я еще короб сволокла к заборцу на задки, там одежа. Прихватила из домины шкуры и кожухи. Поршни новые Ждан сметал на торг, так я и их прибрала. Все в кустах сложила. Мне одной столько не унесть, так себе возьми. Что зенки свои бесстыжие выпучила? За Вольшу с тобой разочтусь. Ты, змея, хоть и подлая, а его вон сколь берегла сыночка моего болезного. И ведь пожили-то мало, десятка дён не наберется. Сыночек мой, Вольша...
Любава заскулила, будто псица над щенем, а вслед за ней и Раску горюшко укусило. Вольшу вспомнила, взгляд его добрый, руки теплые, да и вовсе собралась зарыдать, но себя одернула и не дала горю взять верх: не то время, да и место не то.
– Любава, тише, – Раска поднялась, огляделась сторожко. – Не кричи, услышат. Копай, копай, торопись.
И сама взялась разгребать склизкую землицу, черную да жирную, а через малое время наткнулась на твердое:
– Вот он, вот. Тяни, сил не жалей.
– Тяну, – сипела Любава.
Горшок показался, да большой, круглобокий. Обе выдохнули, привалились дружка к дружке бессильно, но времени даром не теряли: очистили кубышку от грязи, тряпицу разметали да обомлели. Горшок-то полон серебряных ногат, а средь них суровая нитица, на ней четыре золотых нанизаны.