– Было б кого опасаться, – огрызнулась, поежилась от утренней свежести.
– Не дрожи, сей миг спроворим горячего взвару. Ньял травы запаривает душистые, знает толк. – Ступай вон туда. Стеречь тебя иль сама управишься? – Тихий хохотнул и указал на нос*.
Раска кивнула понятливо, мол, сама, вылезла из-под теплой шкуры и пошла меж спящих вповалку воев, ступая тихо, боясь разбудить.
Возвращалась веселее: водица студеная смыла и сон, и тревогу.
– Хей*, – едва проснувшийся Ньял сел на лавке и поднял вверх руку. – Ты утром красивая, Раска.
– Хей, – уница заулыбалась: уж очень пригожим был варяг с чистым, будто дитячьим взором.
– Запомнила? Молодец! Ты не только красивая, ты умная. У тебя вкусная каша, ты хорошо ее мешаешь ложкой. Я вчера много ел, боялся, что кончится, – Ньял говорил чудно, то и смешило.
– Лишь бы впрок пошло, – Раска перекинула косы за спину, разумев, что те едва не рассыпаются после ночи.
Дошла до своей лежанки, хотела достать из сумы гребень, да задумалась: одно дело дома у очага чесаться, другое – средь воев, какие уж начали шевелиться, просыпаясь.
– Да и пёс с ними, – озлилась. – Чего они не видали-то?
Уселась на шкуру спиной к воям, расплела волоса и взялась за гребешок. Малое время спустя, разумела – тихо стало: не шебуршились, не кряхтели, поднимаясь с лавок, не шутейничали и как вечор не гомонили. С того и обернулась поглядеть.
– Раска, чего замерла-то? – Рыжий, подперев щеку кулаком, глядел неотрывно.
– Может, мне волоса расчешешь, а? – Ярун хохотнул. – Гляди, колтун уж сбился. А ты б с лаской, да плавно.
– Почему не мне? – Ньял пнул Яруна. – Мне больше надо.
– Когда это Ньял Лабрис* просил гребня? – невысокий кормщик-варяг хмыкнул. – Пока твой ремешок на косе не перетирался, ты его не снимал.
– И чего ты, Гунар, встрял? – Звяга надел поршень, притопнул. – Дело молодое, пущай веселятся. Да и я б не отказался от такой-то потехи. Раска, глянь, косматый я, и мне охота гребня твоего испробовать. Иди сюда, не откажи дядьке.
Вои заспорили, захохотали, а Раска слова не молвила и все через Хельги; тот сидел неподалеку, улыбался, глядя на нее. Ни глумливости во взоре, ни шутки обидной: смотрел, будто радовался об ней.
В тот миг и разумела уница, что так-то с ней впервой. Средь воев мечных, да на чужой ладье, да в пути неизведанном, а покойно. В своем дому такого не знала, всякий раз ждала то зуботычины, то ругани, а иной раз и хлесткого ремня. Вольша жалел ее, голубил, да что мог калека немощный? Только боль унять после тёткиной злой науки. Рядом с Хельги инако: чуяла как-то, что оборонит, укроет за широкой спиной ее, сиротку, и не даст в обиду.