Потом ели в тишине: шипела лучинка тусклая, мыши шуршали по углам.
Малое время спустя, Раска заговорила:
– Не страшно тебе идти-то? Один ведь, – и губешки поджала жалобно.
Хельги тогда и понял о девчонке: кричит и злобится тогда, когда боится, а сама-то жалостливая.
– Не страшно, – соврал. – Раска, если б не ты, я б помер, замерз. Благо тебе. Я аукнусь, слышь? Вернусь, привезу тебе золотой и полотна тонкого. Отец мой матушке дарил. Гладкое и блескучее. Нарядишься, накупишь себе бус.
– Правда? – Раска улыбкой было расцвела, но и поникла скоро. – Вот враль. Не надо мне. А чего надо, я сама стяжаю.
– Зарок даю! – и стукнул себя кулаком в грудь.
– Болтун, – она снова засмеялась, принялась собирать в тряпицу хлеб, рыби, репку. – Это тебе в дорогу. Покусаешь, как оголодаешь. Спрячу в угол. Поутру тётька разбудит ранехонько, хлеба ставить. Так я раньше нее подскочу и тебя толкну. Выведу с задка, там в заборце дыра. Ой, Олежка, погоди.
Снова полезла в свой темный коробок, достала оттуда копытца вязаные и два ремешка:
– Поршни прихвати, инако потеряешь по дороге. А копытца на себя вздень, теплые они. То бабка Листвяна вязала. Она глухой жила, сидит, бывало, по зиме и вяжет, вяжет. У меня еще есть.
Хельги и спорить тогда не стал, разумел – обморозит ноги-то по пути. Взял и копытца, и ремешки, обернул поршни и поставил у теплой стенки.
– Ты шкуру-то подними, – Раска сняла свои обутки, скинула поясок и улеглась на мягкие тюки. – Вместе теплее. Тётька в дом не пускает спать, говорит, негде. А там есть где! Она меня за мамку казнит, злыдня!
Так и улеглись вместе, обнялись. Хельги еще долго не спал, глядел сквозь щели в темень, да слушал, как сопит пригревшаяся у него под боком Раска. К середине ночи опять вздумал рыдать, но себя пересилил. Отца не хотел позорить, а потому послушался сопливой девчонки и порешил стать воем. Да и зарок Раске кинул от сердца, а коли кинул, так надо выполнять.
Через миг Хельги очнулся, услыхав голос Звяги, помотал головой, что пёс, какой отряхивается от водицы.
– Хельги! Хельги! Ты уснул, никак? – звал дядька.
– Не уснул, – наново оправил опояску и полез за пазуху, где лежал кус белой паволоки* для Раски и золотой. – Развилку-то давно прошли?
– Полоумный, – Звяга хохотнул глумливо. – Уж весь видна. Оно ли? Кожемякино твое?