Хельги тронул коня коленями и послал того рысью, краем глаза подмечая, что десяток его не отстал. Так и вошли в малую, забытую богами, весь.
– Попрятались, – дядька сплюнул зло. – Трусливый народец.
– Поспешай, Звяга, – Хельги уже летел знакомой дорогой к подворью Кожемяк, а подлетев, обомлел: вместо домины – дымящиеся головешки. Огнем смело и дерево посреди двора, какое помнил десяток зим Хельги Тихий, сын Добрыни Шелепа.
– Род могучий, что это? – Хельги вздрогнул от своего же голоса.
Оглянувшись, увидал толпу людишек, что жались возле уцелевшего заборца.
– Здравы будьте, – крикнул. – Кожемяки тут есть? Выходи. С миром мы.
Никто не ответил, но Хельги услыхал шепотки – поначалу тихие, потом громче да с опаской.
– Языки отсохли? – Ярун, ближник Хельги, двинулся к толпе.
– Погорели Кожемяки, – вперед вышел крепкий мужик. – Всю ночь полыхало. Видать, упились на радостях да щепань не потушили. Иль искра от очага прилетела. В дому-то токмо Ждан с женой остались, да сынова вдовица.
– Раска жива? – Хельги спешился и пошел к смелому. – Что молчишь? Была тут она?
Мужик заозирался, попятился. А Хельги приметил, что глядел он на молодуху, какая стояла поодаль, придерживая рукой тяжкое непраздное чрево.
– Раска где? – Хельги пошел к бабе.
– Сгорела, – прошептала молодуха, затряслась, заплакала.
– Врешь, – Хельги сжал кулаки, не желая верить в такое. – Как звать тебя?
– Волица я, жена рыбаря. Сгорела подруженька моя, – баба утерла мокрые щеки рукавом. – А ты кто ей будешь-то?
Хельги уже не слыхал, стоял, будто окаменевший. Время спустя, тяжко провел пятерней по лицу, будто хотел смахнуть страшную весть.
– Идем, Тихий, – Звяга тронул за плечо. – Тут уж ничего не вернешь. Костерок сложим, пусть в нави ей теплее станет.
– Да кто ты? – молодуха шагнула ближе.
– Никто, – Хельги зубы сжал. – Говоришь, ночью полыхнуло?
– Как стемнело, так и занялось. Видать, спали крепко, задохнулись. Мясом несло на всю весь, – всхлипнула. – Все сгорели. Видала на головнях Раскино очелье. Ее это, Вольша дарил. Как надела на свадь, так и не снимала.
– Мужатая была, значит, – Звяга покивал.
– Ага, – молодуха утерла распухший нос. – Пожили-то вместе всего десяток дён, а потом Вольша помер. Грудница его взяла. Раска ругалась ругательски, уйти с подворья хотела, а дядька не пустил, запер. Жили-то хорошо из-за нее, из-за Раски. Плела пояса, кошели из кожи шила, изукрашивала. Их завсегда торговали, с других весей к ней ехали. Кому очелье к свади, кому опосяку, кому наручи. А Кожемяки завсегда жадные были, не тем будь помянуты в такой-то день. Ты за опояской к ней? Или за иным чем? – ответа она не получила.