Поспешно достав телефон, Мила принялась демонстративно
разматывать наушники. Бегство в музыку — слабая защита от городских
сумасшедших, но уж лучше такая, чем совсем никакой. Всегда можно
сделать вид, что не слышал, или спал, или за…
Пальцы, еще сильнее перепутавшие змеиный клубок проводов,
внезапно остановились. Замерли вместе с сердцем, которое резко
ухнуло в желудок, да там и сгинуло. Мила покрутила головой, точно
антенной, в попытке поймать неустойчивый сигнал. Поняла вдруг, что
сидит с отвисшей челюстью, глупо пялясь на вагонное радио, и
поспешно захлопнула рот. Радио молчало, никаких сомнений. Тогда
откуда же…
…перетекая из вагона в вагон, из купе в купе, по поезду
лилась песня. Без музыки и слов, созданная одним лишь голосом. Нет,
не одним, не десятком даже, а целым хором, сонмом невидимок.
Протяжная, точно сотканная из осенней печали. Заунывная, как
отходная молитва. И безмерно красивая, будто…
— Услышала, — кивнула соседка, оторвав прищуренные глаза от
потрепанных страниц. – Первый раз, что ли, по Николаевской железке
едешь?
Ничего не понимая, Мила уставилась на попутчицу. Почему-то ей
казалось ужасно глупым, что та спрашивает такие вот нелепости. Ей
хотелось сказать, что, конечно же, не первый, просто впервые
забралась так далеко, и что железная дорога называется Октябрьской,
а не Николаевской, и много чего еще, но вместо этого выпалила
лишь:
— Что это?!
— Ведьмы поют, — без тени иронии повторила соседка, вновь пряча
крючковатый нос за мятой обложкой. — Их всегда на этом месте
слышно.
— Что, всем слышно? — Мила недоверчиво выпучила глаза.
— Нет, только особо одаренным! — едко проворчала старуха,
недовольная тем, что ее вновь оторвали от чтения. — Конечно не
всем. Глухим вот, например, не слышно...
— Ой, простите, пожалуйста! — торопливо извинилась Мила. —
Просто… так необычно… я думала…
Лишь перестук колес, и ничего кроме. Сбившись, девушка
замолчала. Ей вдруг подумалось — а не примерещилось ли все это? Был
ли на самом деле этот заунывный женский хор, чье пение тревожило
душу, наполняя ее ощущением предстоящего полета, волнительным и
немного страшноватым?
Демонстративно захлопнув книгу, старушка отложила ее в
сторону.
— Да ладно, нечего тут извиняться, — сказала она, смирившись с
вынужденной беседой. — Я когда их впервые услышала, челюсть на ногу
уронила, вот прямо как ты сейчас. А потом привыкла. Все привыкают,
кто по Николаевской катается. Проводники так вообще внимания не
обращают. Хотя тут, в плацкартном, есть один дурачок — любит
пассажиров пугать.