Капитан на корабле царь и бог. А старпом главный ангел. И когда божок просмоленного корыта изволит отдыхать, горевать, заливать горе… Старпом превращается в дьявола. Или просто становится сам собой. Сама собой.
Лисс с чинушами никогда не церемонилась. Тонкая, гибкая, опасная, как клинок ее собственной рапиры, мар-ши смотрела на алчных крючков как на гуано, разговаривала, поплевывая через губу и расстегивала сорочку больше ровно на две яшмовых пуговицы, чем обычно. То есть до самого пупка. Что-что, а пупок у Лисс был хорош, не говоря о загорелых матовых округлостях, нагло светящих через тонкий шелк темно-коричневыми сосками. Крючки слушали, пялились и боялись, ведь Иных рас на Юге давненько не случалось. А мар-ши с ее льняными волосищами, скрывающими острые ушки и наглыми лазоревыми глазами, играющая тонкими сильными пальцами с ажурным эфесом рапиры, заставляла нервничать.
И…
Чу! Хорне недоуменно уставился в их сторону. Так-так-так, присоединилась трость, недоуменно побарабанив по палубе. Что такое, что за знакомый блеск вдруг мелькнул меж пальцев Лисс и перекочевал в тоненькую паучью лапку таможенника? Что за напасть, что за… Не померещилось ли?
Шкипер помнил товарный трюм как свои восемнадцать с половиной пальцев, сразу весь и полностью. И его содержимое, само собой. Пузатые круглые бочки засахаренных лимонов, низкие светлые бочонки рубленого табака, холщовые кипы его же, только в листьях, провощенные тугие кожи тонкой выделки, десяток рулонов мешковины, прячущих от сырости переливчатые шелка, плотные мешки кофе, шершавые цыбики чая, несколько прочных ящиков невесомого фарфора. За что, кракен им в глотку, совать золотые?
Так-так-так… Трость отлупила палубу. Хорне, не выходя из-за бизани, дождался ухода крючков.
Так-так-так-так, к трюму шкипер двигался как можно быстрее. Ох, быть кому-то поротым сегодня, не будь он Хорне Киш…
– Рорк, ну-ка, в сторону! – Хорне, прохромавший мимо неожиданно смутившейся Лисс, дернул щекой, глядя на Рорка. Тот так широко улыбался, всем видом показывая – мол, все хорошо, шкипер, что не верилось. Вообще. А уж порванный рукав его куртки говорил сам за себя.
Матрос Рорк в море шлялся в одних бриджах, не замерзая, наплевав на занозы, смолу и даже канаты-концы, свисающие с рей и, высохнув, частенько сдирающие кожу. Дорогую одежду, а такой Рорк считал любую, сотканную не из мешковины, матрос любил и дорожил. Не рвал сам и не давал портить другим. А это, как раз, было сложно.