Он виляет хвостом, радуясь моему возвращению. Саймон говорит, голос прорежется к шести годам. Я тоже был нем, когда был мелкий – только не так долго, лет до трех. Он тянется к моим нейритам, чтобы узнать новости. Я не знаю, как быть. Вроде бы, уровень его развития не позволяет ему понять лишнего – то, что он не готов узнать, словно и не попадет в его голову. Вроде, его детский взгляд на жизнь и смерть позволяет ему легко перенести такую новость. Саймон подробно рассказал мне по видеосвязи, как лучше поступить. Но я, кажется, не готов принять решение. Я не хочу об этом контачиться, не из-за сына, а из-за себя. Из-за вопросов, которые меня накроют. Из-за его беззвучных рыданий, быстро сменяющихся обычными играми, в силу его возраста.
А что я? Я так не могу, я буду рыдать намного дольше.
Я оглядываюсь и вижу, что меня оставили одного с моим решением и этим невыносимым, любимым наследником, уже выражающим нетерпение и недоумение из-за моего промедления.
Я могу оттолкнуть его. Я могу передать нежелание делиться. Я могу ничего не передавать, пусть сам смотрит издалека, может, не увидит ничего доступного его пониманию.
Но это не честно. Да и свет учености говорит… Черт бы с ними, как бы умны они ни были, они – посторонние люди, а живу тут я.
Тим нетерпеливо крутится, шарит нейритами около моего загривка.
Я создаю контакт и открываю подготовленную ужатую информацию. Без моей паранойи, как бы обоснована она ни была, без политических вопросов, без эмоций. Просто факты.
***
Мы сидим в вездеходе. Один из входов в подземные трассы, расползшиеся на треть материка от Техонсора, расположен под Арахагадрой. Не потому, что тут мой дом, а потому, что Биверн достаточно далеко, можно выходить здесь и не создавать подозрений. Наша транспортная система хорошо скрыта.
Тирмгард только что прекратил реветь и жестами задает тысячи вопросов о нашем путешествии. В подземке он третий раз – иногда Саймон не может провести плановый осмотр в нашем замке, и мы ездим к нему.
Эстебан взял на себя функцию шута горохового. Я благодарен ему. За прошедшие два часа Тим закатил три истерики, между которыми забывал, что мама исчезла насовсем. Это было не так плохо, как тысяча вопросов посреди первого слезотечения. «А когда? А где? А почему? За что? Что сделать, чтобы вернулась?».