Тишина под корень подъедает это утверждение Мота – первого московского знакомого Макса – акробата, иллюзиониста, еще там какого-то циркового привереды, как он говорит о себе сам.
– У человека, – продолжает Мот, – не должна обрываться связь с землей, с теми соками, которые питают ту предположительную сломанность.
Он чуть-чуть подколупывает ногтем свою заживленность на левой руке и говорит:
– Так на чем я остановился?
А-а! На способности жить дальше.
Интересно!
Нет, не жить.
Он низует одно понятие на другое, а сам готовится к новому трюку, которым, как ему кажется, оправдается его неминуемая гибель.
Мот научился взбираться по отвесной стене с помощью каких-то присосок.
А на дворе умирающая драма зимы заняла слишком много времени. Она сумела осопливить март, морозом ввести в поджарость разомлевший было апрель. И оттого, наверно, едва начавший оживать май, дышал холодным настоем прошлогодней прели.
Мот не первый человек, с которым Волошин пожелал свести дружбу.
Первым был тоже студент по фамилии Чудин. Который, как мог, оправдывал свою фамилию. Но дочудить до конца ему не удалось, его арестовали.
При этом он выкрикивал что-то из классики, типа: «Тираны мира, трепещите».
Но трепетал сам в полуобъятьях двух полицейских, которые волокли его, как он когда-то определил название арестантского фургона, к «карете вечности».
Почти что помелом, обмели вокруг Чудина тех, кто разделял его мысли, но Волошина не тронули. Больше, наверно, оттого, что он до конца еще не успел раскутать прелесть студенческой жизни.
Только как-то раз один из университетских доброхотов ему сказал:
– Вы хотите юридическую науку сделать семейной традицией, так научитесь, для начала, уважать закон.
Омываемый же его глупостью остров, – почему-то именно так назывался совершенно материковый кусок суши, – именовался Смысловским.
Об этом сокрушалась молочница, которая у их подъезда оказывалась каждое утро:
– Ведь надо такое нагадать или придумать.
На «острове», как утверждал ему один персонаж двора – истопник бани Федосыч, жили почти одни дураки.
Но это еще подлежало проверке.
В подпитии про себя Федосыч говорил, что он был мастером по «шальному делу» и несколько раз находился там, где, по его словам, «бог даже в командировке не бывал».
У Федосыча была внучка.
Как ее было настоящее имя, Макс так и не узнал, а истопник ее величал Муркалюшка, что-то все же, видимо, от Марии, Мурки, как некоторые звали, и рюшки, которые она любила, как и все створчатое и плессированное.