Вера, думал монах.
Добрые дела. Восхваление будды. Стремление души. Как верить, если
вороны каркают над руинами? Что делать, если кругом ад? Куда
стремиться, если надежда утрачена? Играйте, слепцы! Я слеп больше
вашего. Дыши, флейта. Всякое дыхание рано или поздно оборвется.
Плачьте, сямисэны. Нет для нас Чистой Земли – ни при жизни, ни
после смерти.
-- Если в момент
смерти сознание человека не будет колебаться, он обретет рождение в
Стране Высшей Радости…
Кэннё обнажил меч.
Короткий, длиной в
локоть, меч был его величайшей драгоценностью, дороже всего, что
принадлежало настоятелю. Плоский, без ребра жесткости, узорчатый по
лезвию клинок выковал прославленный оружейник Сэндзи Мурамаса из
провинции Исэ -- тот, чьи мечи не могли вернуться в ножны, не
пролив чью-то кровь. Все от мала до велика знали историю о заочном
споре Мурамасы с давно почившим соперником – Окадзаки Масамунэ,
величайшим кузнецом прошлого, ушедшим из жизни более пяти веков
назад. Ревнуя к славе мертвеца, Мурамаса воткнул в ручей два меча,
свой и работы конкурента. Дальнейшее превратилось в легенду: бег
воды, мечи торчат из илистого дна, и осенние листья, плывя по
течению, в страхе огибают лезвие Масамунэ – или гибнут, распавшись
надвое, после встречи с лезвием Мурамасы.
Для монаха итог спора
был очевиден. Да, милосердие – алмазная добродетель. Но уцелевшие
листья опасны. Они способны вернуться с армией себе подобных.
Умирая под шевелящейся грудой листвы, ты пожалеешь, что пренебрег
одним-единственным жалким листом.
-- Ты победил, демон.
Будь проклят – и прощай.
Кэннё распахнул
одежды. Повернул голову, собираясь подозвать телохранителя.
Вспороть себе живот, уходя с достоинством – полдела. Важно, чтобы
человек, которому ты доверяешь, одним ударом отсек тебе голову,
избавив от мучений. Любой из телохранителей мог отсечь голову одним
ударом, любому Кэннё доверял, как самому себе, и сейчас он
колебался, не зная, кого выбрать.
Ветер коснулся бритой
макушки. Взъерошил волосы, которых не было. С остротой чувств,
казалось, давно утраченной, Кэннё ощутил этот ветер, ласковый как
ладонь матери. Ясней ясного он вспомнил себя -- ребёнка, чьи кудри
не знали бритвы, а плечи не согнуло бремя власти. Неземное
спокойствие снизошло на монаха. Я умираю, понял он. Мне не нужно
для этого вспарывать себе живот. Не нужно просить телохранителя
взмахнуть мечом. Да, я умираю, и мне даровано чудо.