– Вы громче спрашивайте! – сказала она. – Совсем плохо слышит матушка.
И совсем растерялся я.
Мне стало жалко Любушку – она напоминала больную бабушку, и только глаза были такие голубые, чистые-чистые… Такие чистые глаза, наверное, бывают у Ангелов…
Но растерялся я по другой причине.
Только теперь и сообразил, что не знаю, чего спрашивать. Можно было придумать какой-нибудь праздный вопрос, только зачем спрашивать то, что самого не слишком волнует?
А что волнует?
Если честно, то больше всего занимал меня вопрос, отчего я так переживаю порою, как выглядел в глазах того или иного человека и при этом почти не думаю, как выгляжу в очах Божиих?
Впрочем, и это не вопрос, поскольку ответ на него известен наперед. Понятно, что если человек живет праведно, то ему и хочется, чтобы Бог видел его. А коли грешишь, то не только не хочется этого, но хочется, чтобы Бога как бы и не было вообще.
Нет… Что-нибудь надо было, конечно, спросить.
Я бы и спросил.
Но не сообразить было нужного вопроса в этой комнате, где с бесчисленных икон и иконок смотрели на тебя со стен не рисунки, не фотографии, не полиграфические воспроизведения святых, а сами святые…
– Помолитесь за меня, пожалуйста, – еле слышно проговорил я.
Что-то неразборчивое проговорила Любушка.
– Что? – спросил я.
– Имя ваше она спрашивает… – сказала женщина.
– Николай.
Любушка что-то перевернула в своей невидимой книжке и, опустив голову, беззвучно зашевелила губами.
Я вышел.
Так и осталась Любушка в памяти – сгорбленная, маленькая, с беззвучной молитвой на устах, окруженная стоящими вокруг нее святыми.
Многие видели Любушку такой, многие такой ее и запомнили…
Многие петербуржцы ездили к Любушке из года в год, и они рассказывали, что хотя и идут годы, а Любушка не меняется. Такое впечатление было, что уже давно она живет как бы вне нашего времени.
И казалось, что так и будет всегда, но потом вдруг уехала Любушка из Сусанино.
– Уезжаю… – как передавали, сказала она. – Никто не молится здесь, только говорят…