Взрыв. Снова взрыв. Перерыв в
пару-тройку секунд. Взрыв. Взрыв. Пауза. Взрыв. Пауза. Взрыв.
И только сейчас, всем телом вжимаясь
в промерзшую наковальню новороссийской земли, по которой с
безжалостным постоянством долбил исполинский молот немецкой
батареи, впервые оказавшийся под артобстрелом Степан, неожиданно и
со всей остротой осознал, что именно он видел во время
раскопок. И почему поисковики говорили, что в окрестностях города
грунт в буквальном смысле нашпигован металлом. Вот этим самым
металлом, который сейчас с нежным журчанием падал на занятые
советскими морпехами бывшие фашистские окопы. Старший лейтенант
неожиданно поймал себя на мысли, что точно не уверен, гаубицы по
ним лупят, или минометы: слух отшибло после первых же разрывов, так
что пойди, пойми, журчит оно, или воет…
Взрыв. Взрыв. Взрыв. Оглушающая
звенящим беззвучием пауза и противный металлический привкус во рту.
Взрыв. Взрыв. Короткая передышка. Взрыв. Взрыв. Взрыв.
Аникеев все-таки не выдерживает,
что-то иссупленно кричит (сквозь напрочь забитые уши не пробивается
не один звук, кроме бесконечного бумканья новых разрывов) и
пытается встать. Но опытный старшина хватает его за поясной ремень,
прижимая в земле.
И неожиданно наступает тишина.
Настоящая, а не звенящая в ушах тишина. Нет, противный, проникающий
куда-то под самую черепную коробку комариный звон никуда не уходит,
лишь меняет тональность. Старлей инстинктивно трясет головой,
словно это может помочь. Осторожно приподнимается. С каски и
бушлата сыплется земля, рот и нос забиты пылью. Неужели все
закончилось? Интересно, сколько времени прошло? Час, два, больше?
Нет, понятно, конечно, что глупость; что прошло от силы несколько
десятков минут, но подсознание не верит, убеждая в
обратном…
Левчук что-то говорит, и Степан
неожиданно осознает, что уже начал его слышать:
- Впервой, что ли, говорю, под
обстрел попал, лейтенант?
Морпех согласно кивает, судорожно, до
рвущего горло кашля отплевываясь. Странно, вроде и земля мерзлая, а
во рту – сплошная пыль, словно летом. И слюна вязкая, коричневая
такая, будто шоколадный батончик сжевал. Вот только вкус у этого
батончика больно уж странный.
- Тогда понятно, когда в первый раз,
оно завсегда страшно. Я, тарщ лейтенант, честно вам признаюсь,
когда впервые под германскими фугасами полежал, едва того, под себя
не сходил. Причем, сразу в обоих смыслах. Одно удержало –
позориться перед товарищами уж больно не хотелось. А после и вовсе
не до того стало, когда немец на наши позиции попер. Он-то, дура,
считал, что с земелькой нас качественно перемешал, а мы ему так
дали, что еще почти сутки позицию держали. Далеко это было, под
самой Москвой. Ну, так чего, оклемались? Держите-ка вот фляжечку,
рот прополощите да водички глотните. Немного только, когда еще
доведется новой набрать.