Но я потеряла контроль.
Он резко меняется в лице.
Больше не смеется.
Больше не играет.
Я — маленькая мышка перед диким, взбешенным котом. Моя решительность рассыпается в прах, когда Паша медленно, бесшумно выходит из-за стола.
На переносице пролегает глубокая морщина — трещина гнева, разделяющая темные, сведенные брови. Его карие глаза, обычно теплые и проницательные, теперь стали почти черными и чужими.
Челюсть сжата так сильно, что жилы на шее выступают резкими линиями. Он приглаживает волосы с благородной проседью в сдержанной ярости.
— Мне давно неприятно прикасаться к тебе, — презрительно говорит. Нет, цедит сквозь зубы. — У тебя не кожа, а сухой пергамент… Я будто с мумией ложусь в кровать.
Прикрываю дрожащи пальцами рот, чтобы не закричать, не завыть.
Вот она — честность.
Вот он — мой муж.
Больно?
Страшно?
Паша теперь тебя не пожалеет. Нельзя мужчин просить о честности, ведь их правда убивает женщин.
Калечит душу.
— Ты же знаешь… У меня гормональный сбой… Я же лечусь, Паша…Доктор сказал… — теряюсь и начинаю оправдываться.
— Ты сама просила поговорить, — взрывается его высокомерный смешок. — Сама спросила, что не так. Я тебе ответил честно и без лжи. Ты постарела
и у меня не встает на тебя.
Шагает к двери.
Я знаю — сейчас он поедет к ней. К той, которую я видела на фотографиях. Молодой. Сочной. Желанной.
— И тебя это совершенно не беспокоило, — бросает через плечо. — Не тревожило. Останавливается рядом. Дышит мне в лицо. — Я тебе не трахал уже несколько месяцев.
Грубый. Злой. Настоящий.
Теперь я знаю — его сдержанные улыбки по утрам, ласковые поцелуи перед работой — обман.
Он играл.
А настоящая жизнь — за стенами нашего дома.
— Или ты думала, что я балуюсь ручкой в душе, как тупой подросток? — он приподнимает бровь. — Или внезапно стал импотентом? Нет, — усмехается и наклоняется, чтобы выдохнуть мне в щеку, — это с тобой я ничего не хочу, но ты моя жена, а жены, как говорил мой отец, не для удовольствия и радости. Теперья я понимаю, о чем он говорил. Ты моя — обязанность, долг, ответственность.
Закрываю глаза. Кутаюсь в шаль и отворачиваюсь от жестокого Павла, чтобы спрятать слезы.
Он уже у двери. Поправляет галстук — тот самый, что я дарила.
— Если ты сейчас уйдешь… к ней… — сипло шепчу я, — то я тебе этого не прощу…
— Ты думаешь, твои слёзы меня остановят? — леденящим тоном бросает он, не оборачиваясь. Пальцы лениво затягивают узел галстука туже. — Я уйду. К ней. И ты даже не пикнешь — знаешь почему?