Папа стоял чуть в стороне, с
офицерами своего полка, явившимися проводить, и явно прятался от
нервничающей мамы за необходимостью поддерживать разговор с
полковым командиром, полковником Бусыгиным и начальниками
батальонов.
— Не забывайте, Алексей Евлампьевич,
пишите!
— На праздник полковой приезжайте,
коль сможете!
— Как там в столице служба будет,
рассказывайте! Глядишь, и мы за вами!..
— А чего ж нет, — говорил папа. —
Сами видите, в Академию не только шаркуны паркетные поступить
могут. Вот вы, Микки, отчего ж документы не подаёте?..
— Э, э, Алексей свет Евлампьевич, вы
у меня этак всех способных господ офицеров в Петербург сманите! —
добродушно басил полковник. — А кто же в армии, в рядах, кто
порядок поддерживать станет? Вольноопределяющиеся? Смех один, пока
исправными офицерами станут!..
…Да, всё менялось. Менялась жизнь,
полностью. Шутка ли — будут они жить в самом Гатчино, можно
сказать, на самом дворцовом пороге!..
И потому Федя сейчас даже не слишком
грустил по оставшимся в Елисаветинске друзьям, по дворовым псам,
которых подкармливал, по чёрно-белой кошке Муське, что исправно
ловила мышей и позволяла себя погладить. Всё, всё начиналось по
новой!..
А потом раздался второй звонок, и
мама заволновалась, заторопилась; семейство Солоновых принялось
грузиться в вагон.
…Ехать им предстояло долго. Через всю
страну, без пересадок, поезд прямого сообщения, как-никак! И
потому, несмотря на дороговизну, мама, обычно такая экономная,
настояла, чтобы все ехали бы первым классом.
— Один раз такое в жизни бывает, —
строго говорила она Фоминичне, потому что всё остальное семейство
разбежалось и попряталось, за исключением старой нянюшки, что
привыкла терпеливо слушать свою Аннушку, свою воспитанницу,
выросшую и ставшую Анной Степановной. Фоминична кротко кивала, хотя
глаза её смеялись.
Да, теперь Фёдор с мамой соглашался.
И Бог с ними, с некупленными оловянными солдатиками!.. Не одно
купе, а целых два, с дверью меж ними и собственной туалетной
комнатой!.. Раскладывающиеся кресла и диваны, чьи спинки
поднимались наверх, становясь полками, где можно спать;
электрические лампочки, накрахмаленные скатерти — убранство не
уступало лучшим волжским пароходам, на которых Феде довелось
путешествовать с семейством прошлым летом.
Не успели рассесться, как прозвенел
третий звонок. И вновь — долгий, тоскливый, тягучий паровозный
гудок — отчего он такой грустный, полный отчаяния, словно паровоз
только что лишился лучшего друга?..