Сколько ему? Высоконький, но тощий, тоненький, что былинка в поле, лет четырнадцать, может пятнадцать, не больше, голосок ещё детский, девчоночий. Пускай спит, проснётся, поест, помоется, расскажет, что за история бросила его бежать по непролазной чаще, по камням, обдирая ноги в кровь, все ступени в крови перемазал, и пол в сенях. И чем это он вызвал такую ненависть в серьёзных и злых преследователях, что обрадовались его смерти. Может, отвара травяного ему дать, чтобы крепче спал? Ну… если проснётся, дам.
А сам я вернулся было к своему наблюдению, но время упущено, летняя ночь коротка, даже под осень, небо начало светлеть. Что остаётся? Только тоже спать лечь.
И я забрался на большущую печь, где можно было не то что спать четверым дюжим мужикам, но даже жить. Она топлена три дня назад, ещё тёплая, как кошкин бок. А вот и кошка моя, осторожно ступая мягкими лапками по мне, серой головкой потёрлась о моё лицо, потом о затылок и подлегла под бок, мурча. Ну вот и славно, будем спать.
Я проснулся, как всегда, как привык сразу после рассвета и не важно, сколько я спал, наверстать можно будет в другую ночь или ночи, сон вообще переоценивают, можно обходиться совсем небольшим временем и не отлёживать бока целые ночи изо дня в день. Другое дело – болезнь, тут уж не скупись, иногда сутки глубокого сна побеждают любую хворь.
Я слез с печки, подошёл к лавке, где спал вчерашний мой гость, проснувшись, я даже подумал, не приснилось ли мне вчерашнее странное происшествие. Но нет, здесь, спит, даже не шевелился с ночи, что ж, тем лучше, пусть выздоравливает.
Когда я проснулась, вокруг было уже светло. И сон был не сон, а какое-то мутное забытье и теперь проступал окружающий мир, как на рассвете выступает из темноты… Куда это всё же принесло меня? Но не это стало первым, что вошло в мой пробудившийся ум: я почувствовала боль во всём теле, и особенно в голове, один глаз заплыл и не видел, но и второй глядел неясно, всё как-то будто сквозь воду, плечо отлежала к тому же, когда повернулась, в руке разбежались искры, заполняя её горячей волной, потом кипяток схлынул, остались только иголочки, да такие болючие, даже пальцы занемели, но и они растаяли тоже, моргая одним, почти слепым глазом, рассматривала всё, что окружало меня.