– Никто. Люди столько лет прислушивались к… – Префект запнулся. – К воззваниям Красного Орла, что все и так взбудоражены… Впрочем, – поспешил он прибавить, – Цезарю не о чем волноваться. Мятеж непременно будет подавлен еще до заката.
Закончив доклад, префект остался стоять навытяжку. Октавиан повернулся к Марцеллу.
– Шестнадцать дней назад, когда ты уезжал из Рима, в городе ощущалось какое-нибудь волнение?
– Никакого, – поклялся тот. – На улицах было тихо.
– Думаю, это все из-за Красного Орла, – прорычал Агриппа. – Попадись он только нам в руки…
– …немедленно будет распят, – закончил Цезарь. – Даже если он и не возглавил мятежников, его воззвания вскормят нам нового Спартака. Не будем забывать, – мрачно прибавил он, – что треть горожан – рабы.
– Кто это – Спартак? – шепотом полюбопытствовал Александр.
– Тоже раб, – еле слышно ответил Марцелл. – Примерно полвека назад он поднял на бунт против Рима пятьдесят тысяч своих собратьев. Шесть тысяч из них потом были распяты. Красс не велел снимать тела, и они еще много лет висели на крестах вдоль этой дороги.
Октавиан, подняв глаза, всматривался в даль. Со стороны Сервиевой стены нам навстречу стремглав скакал верховой. Из-под копыт коня поднимались тучи пыли. Вот он замер как вкопанный, и солдат, быстро спешившись, приветствовал Цезаря.
К моему изумлению, Октавиан улыбнулся.
– Фиделий, – проговорил он, – расскажи нам, какие здесь новости.
Юноша – судя по виду, не старше семнадцати-восемнадцати лет – с готовностью начал:
– Убито уже больше тысячи рабов. Оставшиеся пытаются отыскать новых сторонников, но без успеха.
– Пока без успеха, – возразил Октавиан.
Фиделий покачал головой:
– Цезарь, они заперты в городе. Ворота закрыты накрепко, и ваши люди убивают бунтовщиков сотнями.
– Отлично. Легионеры понимают, что пленных брать нельзя?
– Разумеется.
Октавиан помолчал, а потом спросил:
– А твоя мать, Руффия, как она?
Фиделий усмехнулся.
– Хорошо. Передает вам наилучшие пожелания. И еще это.
Он вытащил из притороченной к седлу кожаной сумки небольшой предмет, завернутый в льняную тряпицу. Портрет, подумала я. Так оно и оказалось.
Щеки Октавиана порозовели.
– Очень мило, – глухо произнес он, вглядываясь в лицо, заключенное в фаянсовую рамку (женщина была довольно красива, с длинными черными волосами и прямым римским носом), а затем передал портрет Юбе. – Убери.