Оба ничком распластались на траве, тяжело дышали, соприкасаясь мокрыми телами. Выбившиеся волосы паутиной оплели шею, набились в рот, Злата сплёвывала их долго, совсем ослабев, чтобы помочь себе. Глубоко вдохнула чистый воздух, как захлебнулась этим вдохом, и вышептала Андрюше в самое ухо:
– Ш-шалава она....
– Кто-о?
– Мать… моя….
– Дура! Что болтаешь? – хрипло выкрикнул он и подскочил на колени.
Ещё не отошёл от страха, изнурённый, но уже понимающий – произошло что-то жуткое, невыносимое, выматывающее душу. С осторожностью потянул щуплое девичье плечо в бисеринках озёрной воды. Она повернулась на спину, такая беззащитная в этой боли. Чёрные разводы на лице, глаза, окаймлённые чем-то зелёным, совсем как утопленница из сказок. Безвольные руки и ноги сломанной куклы, выпирающие ключицы и неподвижный взгляд в небо. Пустота, мутная пустота в зрачках как у мёртвой.
– Баб Маня… я слышала. Сказала – если мать шалава, то и дочь…. А Бабаня – ре-ребёнка не тронь…. А сама… сама только вздохнула.
– Старухи!.. Слышь?.. Старухи! Баб Маня злая, всегда была злая! Да она меня вечно обзывает, поняла?
– Ша-ла-ва, ша-лааа-ва…, – шептала Злата, слёзы, наконец, нашли выход и медленно поползли к вискам.
Он дёрнул её за руку, рванул на себя и она поддалась. Уткнулась в его шею, заплакала безудержно и тягуче, полынно. Горьковато-терпкий запах вплетался в щенячьи подвывания, выливаясь в невыразимое ощущение огромного горя. Зубы её отстукивали дробью, звук этот отдавал у него в ушах, пугал, испытывал. Но он держал крепко, сжимал такую близкую девчонку, стыдясь первых порывов плоти.
– Чьиии… чьиии…, Рыжуха…., – только и бормотал, не зная, что делать и с собой и с этим бескрайним горем, с которым справиться в четырнадцать лет немыслимо.
И следующий ужас накатил волной – Женщина, с её вспухшей, ещё не оформленной грудью, с амфорным изгибом тела, так доверчиво прильнувшая к нему. Не сестрёнка и подружка детских игр и совместных шалостей, обманутая всеми Женщина, в своём первобытном желании найти защиту у сильного мужчины.
Стискивал Златкино тело в прилипшей одежде, прижимал к себе и задыхался от невозможности спрятать и защитить. Качал, баюкал, нашёптывал какие-то слова, вытягивал на себя эту неизбывную боль. Ладонями спеленал милое чумазое личико, смотрел в заплаканные глаза.