– Это ты с Григорьевыми решай. Не спускай им, сынок. Договор-то заключили?
– Заключили.
– Вот пригрози им судом, ишь, что выдумали. Ладно, ребятки, вы уж постарайтесь уехать быстрее.
– А как же старуха? – не выдержал Кирилл, заметив светлую тень в окне второго этажа.
– Да шут ее знает, ведьму…
Дверь в квартиру распахнулась, стоило молодым людям приблизиться к ней.
– Как? Ты даже не достал ключ!
– Что тут случилось? – вскрикнул Кирилл.
Вещи в беспорядке валялись на полу.
– Давай быстрее отсюда, – Максим бросился собирать все в сумку.
Кирилл в квартиру больше не вернулся. Ему удалось договориться о комнате в общежитии. Григорьевы вернули деньги за аренду жилья. В апреле злосчастный дом, наконец, снесли. Куда делась старая Федора никто так и не узнал.
Ветшает дом, куда привез ее Спиридоша, гулок, пуст – ни смеха, ни плача… живых. Только тени, бесконечные тени, ни минуты покоя. Это другие не видят, она же полторы сотни лет окружена фантомами памяти. Все больше хотелось уйти, раствориться в пустоте, перестать быть, но она знала, что рассыплется вместе с домом. Наказание и спасение.
«Грунечка, Грунечка», – фигура мамы возникает всегда неожиданно. И вот она уже не в пыльной квартире, а бежит по узкой тропке, а вокруг нее самый настоящий лес из травы. Она смеется, оборачиваясь на мать, ленточка соскальзывает с непослушных волос.
«Грунечка», – звучит строже. Она остановилась, в горле сразу запершило от влажной горечи, посмотрела на мать, пытаясь по рисунку светлых черточек-морщин на загорелом лице угадать, сильно ли та на нее сердится, но прочла не осуждение, а испуг и сразу же увидела огромную тень перед собой. Обернулась, вскрикнула и бросилась в росистые заросли.
– Пугливая у тебя девчонка, – протянула цыганка. – Судьба у нее тяжелая.
Но мать не слушала, догнала дочку, схватила на руки и прочь.
– Три имени сменит, как первое потеряет, так бесы власть возьмут.
Столько раз пыталась вызвать из памяти образ матери, но видела лишь ясный летний день, высокую траву, видела светлые росчерки морщин и чувствовала тепло от тела, к которому та ее прижимала, когда убегали от цыганки. Мама умерла, когда Груне исполнилось пять лет, отец почти сразу привел мачеху. С появлением молодой жены, девочке в доме места не осталось, ее отдали в семью тетки, сестры отца. Там она и прожила лет семь, пока окончательно не подросла, не стала полноценной работницей. Тогда отец и вспомнил о старшей дочери. К тому времени они с мачехой нажили уже пятерых детей, требовалась нянька. Если образ матери она тщетно пыталась вызвать из глубин памяти, то грубая, властная мачеха, казалось, сопровождала всю жизнь, как ни гнала.