Но теперь, когда главный фигурант дела был взят на «горячем»
оставалось совсем немного. Получить от него деньги, документы ну и
всё то, что тот пожелает отдать, чтобы умереть тихо и спокойно и в
последствии не пугать судебных медиков своим видом.
Николай взялся за это дело по личной протекции князя Голицына,
который имел к сему какие-то свои расклады, но Николаю было
достаточно просьбы его покровителя и друга, ещё ни разу, ни словом,
ни делом не подводившего молодого офицера и боярич очень ценил это
отношение. Ну и кроме всего, он, ещё с детских времён искренне
ненавидел всяких жуликов и бандитов. С того самого дня, когда,
проезжая станицу Попасную, увидел семью у которой увели всех трёх
лошадей, сразу уничтожив крепкое крестьянское хозяйство, низведя
его до побирушек. Тогда он, выгреб всё из своей копилки, добавив из
дорожных денег, отдал отцу семейства, чего им с трудом, но хватило
бы на лядащую лошадёнку, а значит семья не пошла бы по миру. Но и
после, видя попадающиеся иногда скрюченные трупы конокрадов,
насаженные на кол, никогда не отворачивался, а лишь улыбался словно
подтверждая приговор общества. Собаке – собачья смерть.
- Прокоп Игнатьич! В кабинет хозяина игрового салона вбежал
распорядитель «Орехового зала» - Пономаря на карте взяли!
- Допрыгался снягол… - С мрачным удовольствием констатировал
Сухоруков. – Как взяли?
- Дык, энтот, что играл с ним, руку Пономаря как мышь пришпилил.
Вместе с тузом, на рукаве. Я там Данилу и Степана оставил, а сам к
вам.
Когда Сухоруков, одетый во вполне приличный фрак, вошёл в
гостиную, лощёный и солидный Пономарь уже не ругался, грозя всеми
карами, а превратился в съёжившегося мужичка, с больными глазами.
Он тихо скулил от боли, не пытаясь высвободить руку из стального
капкана и глядя в одну точку.
Прокоп Игнатьевич лишь мельком глянул на стол, залитый кровью, и
на торчащую краем из-под обшлага пиджака карту, и перевёл взгляд на
соперника Пономаря.
Дело Сухорукова всегда балансировало между интересов
криминальных авторитетов, сыскной полиции и крупных игроков, а
посему и тех, и других, и третьих, он узнавал мгновенно. Не по
лицу, и не по одежде. Даже в искусном гриме и под париками, их
выдавал способ двигаться и спокойный твёрдый взгляд людей,
уверенных в своей силе и праве сильного. Ну и некоторая отчаянность
конечно. Ибо спокойные и тихие по таким заведениям не шлялись.