И пришли корсаки[1],
чтоб обгладывать лица и ноги,
И не слышал Аллах
материнского вопля: «Аман[2]!»
И стоял безответным вопросом сурок у дороги,
И луна не взошла, и ушёл конармейцев отряд,
И вернулись в аул,
подвывая от страха, собаки…
Не ходи к роднику – не вода в нём, а памяти яд,
И не трогай руками росою омытые маки.
2
Когда лязгнет металл о металл,
И вселенная вскрикнет от боли,
Когда в трещинах чёрных такыров,
Словно кровь, запечётся вода, —
Берега прибалхашских озёр
Заискрятся кристаллами соли,
И затмит ослабевшее солнце
Ледяная дневная звезда.
И послышится топот коней,
И запахнет овчиной прогорклой,
И гортанная речь заклокочет,
И в степи разгорятся костры, —
И проснёшься в холодном поту
На кушетке под книжною полкой,
И поймёшь, что твои сновиденья
Осязаемы и остры.
О, как прав был строптивый поэт —
Кузнецов Юрий, свет, Поликарпыч,
Говоря мне: «На памяти пишешь…
(Или был он с похмелья не прав?)
Хоть до крови губу закуси —
Никуда от себя не ускачешь,
Если разум твой крепко настоян
На взыскующей памяти трав.
От ковыльных кипчакских степей
До Последнего самого моря,
От резных минаретов Хорезма
До Великой китайской стены, —
Доскачи, дошагай, доползи,
Растворяясь в бескрайнем просторе,
И опять выходи на дорогу
Под присмотром подружки-луны.
Вспомни горечь полыни во рту
И дурманящий запах ямшана,
И вдохни полной грудью щемящий
Синеватый дымок кизяка,
И сорви беззащитный тюльпан,
Что раскрылся, как свежая рана,
На вселенском пути каравана,
Увозящего в даль облака…»