– Пока мы не можем говорить с уверенностью, – продолжил мужчина в куртке. – Но основания делать такие предположения есть.
– Основания делать предположения, – нервно повторила женщина и вдруг наконец сорвалась, закричала: – Вы можете сказать прямо: кто и зачем убил мою дочь?!
– Чем она занималась? – спросил «похмельный».
– Училась, – жалобно ответила женщина. – В литинституте. Она и жить-то еще не начала.
– На писателя училась? – прищурился мужчина в куртке.
– На писателя, – подтвердила женщина и добавила, перейдя на шепот: – Подавала надежды.
– Убить писателя – это вообще грех, – произнес «похмельный».
– Грех – это уныние, – зачем-то сказал мужчина в куртке. – Он открывает двери другим грехам.
– А я бы сказал, что писательство – грех, – сказал, как выплюнул, человек-гриб, и женщина вновь посмотрела на него с неприязнью.
– Это точно, среда такая – перегрызут друг друга, – добавил «похмельный». – Нормальные люди там не выживают.
– Как видим, – бородатый указал на труп.
«Вы все здесь как будто писатели собрались», – хотела было сказать женщина, но передумала. Какая, в конце концов, разница!
– Она не могла перейти никому дорогу, – зазвучал ее тихий дрожащий голос. – Она совсем девочка. Любила стишок читать такой, знаете: моя ма-а-ленькая. Распевала, как колыбельную… Знаете, нет?
Ландыш, ландыш белоснежный,
Розан аленький!
Каждый говорил ей нежно:
«Моя маленькая!»
Женщина вновь стала плакать, да так и продолжала петь, сквозь слезы. Хмурым мужчинам стало не по себе от отчаянного пения, и «похмельный» прервал ее, хотя женщина, словно в трансе, еще продолжала тихо напевать, но оставшиеся слова потонули в порыве поднявшегося ветра.
– Значит, это сделал кто-то начинающий, – сказал «похмельный» и обратился к коллегам: – Подражает Пичушкину, все, наверное, заметили. Маньяк битцевский, помните? – пояснил он женщине.
– Трус, значит, – хмыкнул мужчина в куртке. – Только трусы подражают.
– Не плачьте, – «похмельному» захотелось поддержать женщину, но он не мог найти слов, кроме тех, что всегда говорил потерпевшим и родственникам убитых. – Мы его найдем. Обязательно.
Петр Андреевич Масленников мыл руки и смотрел в огромное зеркало. В нем отражалась просторная и чистая уборная на заднем плане, и усталое, осунувшееся лицо, поседевшие редкие волосы, крупные толстые очки – на переднем. Перед ним было лицо нездорового человека – Петр Андреевич незаметно кивнул, словно соглашаясь с собственной мыслью. В последние годы его пугало то, что он видел в зеркалах. Проблемы с сердцем, нервами, тяжелая одышка, хотя он вовсе не был толстяком, и так довольно редко позволяли забыть о себе, а тут еще и эти зеркала… Он не казался себе красивым человеком – не в том понимании красоты, которая вызывает восторг у женщин, – в пятьдесят с лишним в таких категориях не размышляют. Просто он где-то вычитал, еще в молодые годы, что все происходящее с человеком, – поступки, мысли, действия – оказывает самое непосредственное влияние на его внешний облик, «лепит» из его тела то, что в конце концов он и видит потом в зеркале. Успешный, признанный писатель, обласканный критиками, экранизированный, и не единожды – пусть не великий, но практически современный классик, и вроде небедный, вроде благообразный, интеллигентный – он видел в зеркале кого-то совсем другого.